скупец, свои сокровища, одно за другим мои воспоминания. Здесь самое будущее принимало для меня порой радужные оттенки. Но теперь я пришла к себе не с мечтами, не с воспоминаниями; в ушах моих раздавались слова: 'Бедной девушке балы не нужны, бедная девушка должна работать…'. И вот какую-то гувернантку попросят Христа ради поучить бедную девушку танцевать… и Татьяна Петровна сделает доброе дело, за которое я обязана буду заслуживать ей моею внимательностью и угождением!.. Вся кровь бросалась мне в голову при этих мыслях теперь, когда я была одна, потому что какое-то инстинктивное благоразумие руководило мной в присутствии Татьяны Петровны, заставляя меня молча выслушать ее. До сих пор я не была, не считалась бедною девушкой, - мне этого и в голову не приходило. Я так была богата там, где меня ласкали, где меня любили! И вот я, столько гордая, самонадеянная, -вдруг унижена, обессилена… Я, бедная девушка, живу в чужом доме, на чужой счет!.. Душа моя рвалась и металась, как дикий конь, на которого надели узду… Но чем больше рвалась она, тем упорнее вызывала я нравственные силы на помощь самой себе, чтоб одолеть ее волнение и смело взглянуть в глаза неутомимой действительности. Была даже какая-то горькая отрада в этой борьбе, в этом желании твердо и смело не только выносить свое положение, но и становиться выше равнодушием к нему. Удастся ли это? я не знала.
II
Уже около двух недель я жила у Татьяны Петровны. Великий пост был на исходе. Март дарил теми розовыми, ясными закатами, которые приятно действуют на душу.
Я села однажды к окну, чтоб полюбоваться, как горят под вечерними лучами главы церквей, окна и крыши домов, на которых блестел и искрился недавно выпавший уже весенний снег, - тот снег, о котором тетушка, бывало, говорила, что это 'внучек за дедушкой идет'.
Улицы почернели, стекла в окошках оттаяли; прохожие не кутались в воротники шуб; дамы гуляли в ваточных платьях и бурнусах. Я нечаянно взглянула на окна проти-воположного дома и увидела у одного из них две женские фигуры; они сидели рядом, очень близко друг к другу, и весело смеялись и говорили, глядя на проходящих. Лицо одной совсем прильнуло к стеклу, и мне нетрудно было разглядеть черные брови, живые черные глазки и полные розовые щечки. Прехорошенькое личико! Другая была в тени, но через несколько минут косвенные лучи упали на нее и помогли мне рассмотреть ее наружность. Это была русая, чрезвычайно грациозная головка, с пышными, отливающими золотом волосами, с чертами выразительными и приятными. В улыбке ее довольно больших, но правильно очерченных губ, было что-то необыкновенно привлекательное.
- Кто живет против нас? - спросила я Анфису Павловну, работавшую у другого окна.
- Низановы, две очень милые девицы; они живут у своего дедушки, почтенного, солидного человека.
- Знакомы они с тетушкой?
- Знакомы, они недавно были, да нас не было дома.
- У них нет ни отца, ни матери?
- Нет никого. Они всем обязаны дедушке: он их как дочерей содержит. Особенно старшую, Софью, он ужасно любит, жить без нее не может. Да вот он идет!
- Здравствуйте, Дмитрий Васильич! - закричала Анфиса Павловна, умильно отвечая на поклон пожилого мужчины, снявшего шляпу и открывшего седую голову, забывая, что он не мог ее слышать.
Хорошенько разглядеть его я не успела.
Лицо Анфисы Павловны несколько минут сохраняло умильное выражение после его поклона.
Вошла Татьяна Петровна, вставшая от послеобеденного сна.
- А что, Анфисочка, - сказала она, - послать бы к нашим старичкам (Нилу Иванычу и Антону Силычу), что они запали?
- Так что же, пошлите… А я сейчас с Дмитрием Васильичем раскланивалась.
- Тебе, мать моя, от него счастье, - он с тобой всегда любезен.
- А что ж, ведь он прекрасный человек.
- Поди-ка, пошли кого-нибудь к старичкам.
На другой день я подошла к окну в надежде увидеть Низановых. Брюнетка работала, блондинка читала; дедушка их ходил по комнате, часто останавливаясь у которого-нибудь окна и барабаня пальцами по стеклу. Вскоре он ушел со двора; девушки оставили занятия и опять стали говорить и смеяться.
- Как они счастливы! - подумала я.
Порой они смотрели на меня, наконец обе поклонились, я тоже поклонилась. Спустя несколько минут обе они, в шляпах и бурнусах, вышли из ворот и поворотили к нам.
У меня забилось сердце от приятного ожидания. Я вышла в залу и слышала, как звучный голос спросил: 'Дома Татьяна Петровна?', - как слуга ответил, что 'их дома нет (и в самом деле ее не было дома), а дома одна барышня'.
- Ну, поди спроси барышню, может ли она принять нас?
Я велела просить.
- Мне захотелось поскорее познакомиться с вами, - сказала мне Софья, - вы скучаете и мечтаете; мы тоже скучаем порой; нам будет веселее вместе.
- А не мечтаете? - спросила я.
- Я? нет; вот она, Надя, мечтает, она еще молода, а я уж старуха.
- Вы старуха? - сказала я, глядя на ее молодое лицо.
- Вы по лицу не судите: наружность обманчива. Впрочем, бойтесь, я еще не такая старуха, чтоб не понимать порывов и увлечений молодого свежего сердца. Я старуха сама для себя, а не для других. Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна? У меня довольно книг, узоров, если угодно. Я поблагодарила.
- Вы редко выезжаете? - спросила я.
- Редко, не стоит хлопот.
- Как не стоит хлопот? нельзя же быть без общества.
- У меня есть несколько домов, где я запросто, где я не связана ни глупым чванством, ни смешною чопорностью, - вот и общество. Впрочем, и нашему большому свету я делаю несколько официальных визитов, этим и кончаются все мои отношения к нему. Я слишком ленива, чтобы изучать все его законы, чтоб терять время на все его сплетни и интриги. Интересы здешней аристократии мне чужды и странны.
- А притом же, - сказала Надя, - нужны большие средства; светский туалет требует много денег.
- О, моя милая! - сказала Софья, слегка покраснев, - если бы у меня были большие средства, я сумела бы употребить их на что-нибудь получше и полезнее, чем на то, чтоб блистать нарядами здесь.
- Ну, уж все же лучше быть в обществе, чем жить так, как мы живем, - настоящий монастырь.
Софья улыбнулась.
- Ах, если б мы были свободны! - сказала Надя.
- Вот спроси m-lle Eugeenie, свободна ли она?
- Так будто ей и весело?
- Было время, - сказала я, - и мне было весело…
- Бедное дитя! - сказала Софья со вздохом после нескольких минут молчания, - в ваши годы, и уже горевать о прошедшем! Что ж, - продолжала она, - надейтесь, жизнь долга, авось и пошлет она вам счастье и радость. Кто молод, тот надеется или любит.
- Вы говорите это таким тоном, как будто сами уж любить не можете.
- Я… кажется, Татьяна Петровна приехала…
И в самом деле она приехала.
Татьяна Петровна очень любезно встретила гостей, спросила Софью о дедушке, потолковала с ней о новом архиерее, у которого была в тот день после обедни, перекинулась несколькими городскими
