– получше была бы этой крали-купчихи!
– Да на таку корчагу, как ты, подвенечное платье и не полезло бы, тебе вот гуменный мешок – в самый раз!
– А тебе завидно, ли че ли?! Мне Бог тела-то дал, а не тебе, дранощепине!
Посреди свадьбы разругались кумушки, того и гляди – в волоса одна другой вцепятся… Тут стоявший рядом мужик ткнул под бок особо ругливую куму и поднес ей к носу увесистый кулак.
– Да замолчите вы, окаянные! На улице не наругались, дак уж на свадьбе содом развели…
Желающих посмотреть на богатую свадьбу было много, их набилось столько, что они и званых гостей потеснили.
…Отшумела-отгуляла, отпела-отплясала в елпановском доме свадьба. После праздника настали будни. Елена, даром что выросла в богатом купеческом доме, оказалась работящей, она умела делать все.
Елпановская горница преобразилась. Из дома невесты привезли резную кровать, на стене с персидским ковром повесили дорогое английское ружьё. В посудном шкафу было множество посуды – деревянной, глиняной, стеклянной и даже фарфоровой. На стене горницы появилось большое зеркало – в то время зеркала считались редкостью и были только в барских и купеческих домах.
Дом, где Елена жила до замужества, принадлежал ее отцу, богатому купцу Александру Овсянникову. Когда Елена переехала в елпановское подворье, его временно отдали в аренду.
Василий Елпанов в дела свата и сына вникать не стал. В глубине души он был обижен тем, что Петр отставил его от торговых дел, но когда он сравнивал сына с зятем Платоном, сравнение выходило в пользу Петра.
'Петру-то можно доверить все – мужик он трезвый и умный. В елпановскую породу пошел, – горделиво думал Василий Иванович, – сразу прочно на собственные ноги встал. Не то что зять: пока был жив и делом правил старик Коршунов – все хорошо было, а как заболел и умер, так прахом пошло… Да, не в отца удался Платон – рохля рохлей! Не зря Петр его недотепой считает. Ничего путного из Платона не вышло… Хоть и непьющий, а толку что? Настасью вот с ребятами жалко, в бедности жить придется, а семья все прибывает, скоро уж третий ребенок будет…'.
На свадьбу Петра Настасья с Платоном приезжали, но ночевали только одну ночь, больше гостить не стали и уехали, ссылаясь на то, что домовничать у них остались чужие люди.
МАСЛЕНИЦА
Весна была ранняя, сильно пригрело солнце и вовсю закапало с крыш. В Прядеиной началось самое веселое время перед Великим постом – масленичная неделя. Деревня отдыхала: люди катались на лошадях, ездили в гости к знакомым в соседние деревни, принимали гостей у себя.
На пруду, возле карусели и ледяных катушек допоздна веселилась молодежь, слышались девичий смех и визг, крики парней.
Старики по вечерам шли в пожарницу* – посидеть, потолковать, встретить кума, которого не видел всю зиму, рассказать свои и послушать чужие новости.
Кум Василия Елпанова Афанасий тоже приходил в пожарницу, опираясь на палку. Он последние годы сильно постарел и согнулся. Сам Василий ходил в пожарницу редко, только в праздники или в воскресенье. Теперь, после свадьбы, когда схлынули на время домашние дела, он тоже решил сходить потолковать о том, о сем с мужиками. Коноводом бесед в пожарнице был дедко Трофим: он мог говорить без умолку, про что бы ни завели разговор.
Все знали, что Трофим мастак приврать, но ведь не зря сказано: не любо – не слушай, а врать не мешай. И Трофима слушали, почесывая затылки, но никто его не перебивал. Иногда у кого-нибудь из сидевших в пожарнице за пазухой находилась бутылка кумышки, и тогда Трофиму стопку подносили первому – для разговора, а потом уж наливали всем остальным.
Иногда трофимовы побасенки прерывались на самом интересном месте: у пожарницы останавливалась толпа гуляющих девок и парней с гармошкой или балалайкой, и часть ватаги вваливалась внутрь, якобы для того, чтобы гармонист или балалаечник отогрел замерзшие руки. И через минуту звучит задорная плясовая, парни и девки пускаются в пляс – пыль коромыслом!
В самый разгар танца какой-нибудь шутник незаметно высыпал под ноги танцующим щепотку толченого перца, и все начинали беспрерывно чихать…
Афанасий, больше всех не любивший в пожарнице такой беспорядок, вскакивал с места, хватал свою палку и размахивал над головами парней и девок:
– Кыш отсюдова, окаянные! Чё вам, другого места, кроме пожарницы, нет?! Нигде никакого покою от вас!
Парни и девки ловко увёртывались от его палки и продолжали своё.
Дедко Трофим примирительно говорил:
– Ладно, мужики, уж в другой раз дорасскажу, пусть молодые повеселятся – мы ране-то таки же были!
Афанасий не унимался и петухом ударялся в спор:
– Да неуж мы таки же были?! Мне вот в молодости даже на игрища ходить некогда было! А им нынче больно воли много дадено, вот они безобразия всякие и наводят да фулюганят….
Дедко Трофим усмехался:
– Ой ты, Афоня! И у нас всякое было, и доброе, и худое! Тоже в праздники, бывало, колья с огородов повыдергиваем и ну понужать, особенно самые драчливые! А на этих-то ребят с чего ты взъерепенился? Они ведь не фулюганят, а просто зашли повеселиться…
– Потатчик ты, дедко Трофим! Это у вас тут так было, а у нас на Новгородчине народ добрый, и никаких каторжан отродясь не водилось!
…Про каторжан в Прядеиной помаленьку стали забывать. Люди в деревне все перемешались, особенно после пожара. Женихи-зареченцы часто брали невест из Каторжанской слободки. За два с половиной десятка лет и название-то это забываться стало. Прядеинцы строились теперь кому где любо и где позволяло место.
Новых поселенцев-каторжан в Прядеину больше не пригоняли, а отвели им место за четыре версты от деревни, там они рубили лес и строились, и теперь на дороге в Харлово образовалась целая деревня – Галишева, а потом и другие – Крестовка, Ваганова, Сосновка.
Уже большинство населения округи стало местным: люди родились и выросли в Зауралье. Только иной раз по праздникам захмелевшие старики затянут заунывную каторжанскую песню… Или – опять же под пьяную лавочку – какой-нибудь девяностолетний дед распетушится и, размахивая костлявыми руками и шамкая ртом, пустится в рассказы о былых разбоях на большой дороге.
Но иные старики рассказывали много достоверного и диковинного о Сибири, Забайкалье, об Иркутской стороне, о золотых рудниках и приисках.
В пожарнице, когда Афанасий и дедко Трофим принимались спорить, все старались примирить спорщиков и усовестить занозистого Афанасия. Мир вскоре водворялся, и все сидели по лавкам и смотрели и слушали, как веселится и поет молодежь.
Если мужики тайком приносили кумышки, то и сами начинали петь; парни и девки из уважения к старшим кончали пляски и тоже пели песни, получался стройный хор. Трофим сразу слышал, если кто пел не в лад, и такому советовал лучше помалкивать и слушать других.
– Слыхали, как ладно мы спели – ничуть не хуже церковного хора!
Кто-то спросил со смешком:
– А че бы ты, дедко, в церкве-то запел? 'Солнце всходит и заходит'? Али 'Бежал бродяга с Сахалина'? Непременно бы тебя регентом* поставили…
– Говоришь ты, паря, неладно – регент не поет, он только рукам машет!
– Дак он ведь не занапрасно машет, а как правильно петь показывает!
– Вот когда в Прядеиной церкву построят, там и будем петь…
– Так ты че, кум, в церкву-то прямо с бутылкой пойдешь? Ведь без нее ты и петь не станешь…
