Вот сват Илларион Коршунов – тот уж давно осел дома. Совершил паломничество по святым местам, и с тех пор – как подменили бывшего прасола и купца Коршунова. Он стал жертвовать большие деньги на церкви, истратил уйму на нищих и убогих.
Когда сын Платон намекал на никчемные траты, Коршунов или ругался, или, вздыхая, говорил ему:
– Деньги, деньги… А что деньги? Их Бог дал, вот богово-то я и возвратить хочу! Пожил я для вас, постарался для семьи, порадел, а теперь и о душе порадеть надо, стар уж я… А торговать – это грех, обман! Не обманешь – денег не наживешь, а в убытке будешь… Много за жизнь я нагрешил, а остальное время для души хочу пожить…
– Тятя, коли ты сам не хочешь больше торговлей заниматься, так отдай мне деньги – я сам торговать стану. А без денег какая же торговля?
– Дай срок, придет время, и я отдам тебе и деньги все, и права. Полным хозяином станешь, а пока я еще живой! Память вот подводить стала, но живой я еще, понял ли ты меня? – отвечал старик и продолжал делать все по-своему.
В доме стало полно нищих, странников, каких-то монашек. Платон с отцом часто вздорили из-за денег. В деревне про них говорили разное, и некоторые отзывались о них нехорошо. Особенно язвила молва в адрес старшего Коршунова.
– Много Илларион кровушки-то выпил у хрестьян… В третьем годе купил у меня телушку-летошницу, почитай – задарма взял: мне позарез надо было подать просроченную платить, а он уж тут как тут. Известное дело, и фамиль-то у него не зря такая – коршун, он и есть коршун! А теперь, говорят, спохватился – все поклоны Богу отбивает…
Настасья была замужем за Платоном уже девять лет. Первые дети умирали один за другим от летних поносов. От частых родов она растолстела, обрюзгла, одеваться стала неряшливо; летом часто ходила по двору босой, не обращая внимания на работников. А работников становилось все меньше: чтобы успешно торговать скотом, надо иметь большой наличный капитал.
У Платона денег своих не было: отец ему пока ничего не давал. Торговля в течение последних лет пошла на убыль и потом завяла совсем. Сейчас все торговое дело держали в руках Елпановы.
КОНЕЦ ИЛЛАРИОНА КОРШУНОВА
В этот год Илларион Коршунов совсем сдал. За ним стали замечать неладное не только домочадцы и соседи, но и совсем посторонние люди. Да и как не заметишь, если старик учудил такое. Около Ильина дня он потихоньку ушел из дому, ушел босой, в одном исподнем белье. В таком виде он ходил по деревням, выдавал себя за прорицателя. Говорил он иногда довольно связно, мол, скоро наступит конец света, и все должны покаяться во грехах; иногда же молол всякий вздор.
Даже те, кто хорошо его знал раньше, теперь ни за что не могли признать в этом сумасшедшем с бородой, в которой застряли солома и всякий лесной мусор, Иллариона Коршунова.
Его привезли домой, назвали всяких лекарей. Скоро приступ безумия вроде бы прошел, но он по- прежнему и слышать не хотел о том, чтобы отдать сыну деньги. Говорил, что спрятал их в надежном месте, а где – позабыл напрочь. Платон его уговаривал по-всякому: и просил, и христом-богом молил. Даже пригрозил однажды, что свезет отца в сумасшедший дом, да никакого толку не добился. Видно, старик и впрямь забыл, где его деньги.
Начались сильные морозы. Как-то в одну студеную ночь Платон пошел посмотреть в пригоне скотину и заметил, что ставень в окне малухи открыт. Платон кинулся к окну. Рама была выломана, отца в малухе и на дворе не было. Вернувшись к окну, Платон вгляделся и в лунном свете увидел на снегу следы босых ног… Они вели к заплоту, а от него – в поле.
Перепуганный Платон разбудил жену и соседей. Отвязали собаку и пустили ее по следу.
Иллариона Коршунова нашли верстах в двух от деревни, в покрытых куржаком кустах ивняка. Старик сидел на снегу, замерзший насмерть. Тело его, скрюченное и обледеневшее, с трудом разогнули, положили в сани и накрыли рогожей. Привезя домой, в избу тело заносить не стали: узнав о страшной смерти свекра, Настасья упала в обморок, и теперь возле нее хлопотала шептунья-знахарка.
Оттаяли замерзшее тело, обмыли и обрядили покойника в малухе.
Вскоре Настасье немного полегчало, но она не успокоилась и тогда, когда свекра уже похоронили.
Прошло сорок дней после похорон. Справив поминки, Настасья с ребятами стала проситься у Платона в Прядеину – хоть недельку погостить, повидать отца и брата.
После поминок денег у Платона почти не осталось, но, подумав немного, муж согласился: он нанялся отвезти на двух лошадях мясо в Тагил и заодно увидеть старых знакомых Коршунова, чтобы и попросить в долг денег. Когда собирались в дорогу, Платон сказал Настасье:
– Помнишь, мать, как мы договаривались, что ты попросишь взаймы у отца? Так попроси, не стесняйся своих-то… Мне бы хоть рублей сто для начала, в пай вступить, а если хорошо пойдет торговля, я бы эти деньги скоро выручил да и вернул долг.
В родительском доме Настасью встретили радушно, но денег взаймы не дали. Отец, чуть не плача, сказал, как бы оправдываясь:
– Не осуди, дочка, теперь они все у Петра, елпановские-то деньги…
Погостив неделю в Прядеиной, Настасья вернулась домой. Она только собиралась сказать мужу, что взаймы взять у своих не удалось, как Платон, словно прочитав ее мысли, сказал ей наедине:
– Я ведь предвидел, что так и будет. Ну да ладно, верно ведь говорят: кто едет, тот и правит. Бог с ними, пусть живут, как знают, и мы как-нибудь проживем. На готовое надеяться нечего, отец мой тоже все из ничего начинал.
ЖЕНИТЬБА ПЕТРА ЕЛПАНОВА
Мальчишки гроздьями висят на деревьях: вот-вот должна проехать свадьба. 'Едут!.. Едут!'. Тут уж и взрослые прядеинцы выбегают из изб на дорогу – глядеть на свадебный поезд. А потом всем скопом торопятся в елпановский дом, где все готово к свадебной гульбе.
Свадьба – приметное событие для всей деревни, разговоров о ней хватает на целый год.
Когда Петр с Еленой во главе свадебного поезда въехали в Прядеину, весь народ высыпал на улицу. Шум, гам, крики, смех!
– Кума! Ты видела невесту-то? Я дак хорошо разглядела – старая да страшная, словом, тот же назём, только дальше везем! И обличьем на православную не похожа – чисто басурманка… Шибко богата, наверно, иначе нашто бы ее Петруха Елпанов взамуж взял?
– Вестимо, не из простых, – переговаривались в толпе. – Гляньте, одежа на ней какая добрая. А приданого-то – сколь возов! И без этого Елпановы в бедняках не ходили, а теперь уж их и рукой не достать: всю нашу деревню продадут и купят. Елпановы да Обухов теперь у нас самые богатеи.
– И везет же им всегда, Елпановым-то, – говорит один.
– Ну, не скажи – одного везения мало! – тут же возражает другой. – Вот сам посуди: утром мы еще спим, а Елпановы уж на заимку спозаранку едут – заимка-то дальняя, а пахать и там надо. Вот они уж сколько лет там пашут, целый хутор вырос…
Ворота елпановского подворья отворились, и свадебный поезд въехал на широкий двор. Жених и невеста вышли из кошевы. Невеста была в дорогой шубе-голландке с бобровым воротником и в оренбургской шали. На ногах – красивые бурочки* фабричной работы, подвенечное платье – как у знатной барыни, нежно-голубое, украшенное стеклярусом, на шее – золотое ожерелье с драгоценными камнями, а в ушах золотые же серьги. Когда невеста сняла шубу, собравшиеся стали гадать о ее возрасте: по лицу ей можно было дать лет тридцать, а по фигуре – не больше двадцати.
Невеста многим понравилась, но куда денешься от кумушек, гораздых позлословить?
– Че уж говорить: пень одень этак-то, и пень хорош будет! Мне бы в невестину-то пору да такую одежу
