Для маховой пилки ставили козлы; один пильщик стоял наверху, другой – внизу, и бревно пилили вдоль по всей длине. Даже в отдаленных деревнях скоро появились мастеровые-пильщики маховой пилой.
Особо мастеровитых знали далеко вокруг, имена-прозвища их были у всех на слуху, и привечали их так же, как до этого – лучших пахарей, косарей или особо умелых молотильщиков.
Осенью, когда подобрались со страдой, Елпановы поехали на Покров в киргинскую церковь, а заодно – в гости к сватам. У Настасьи давно уже было двое детей; старшему, Максиму, пошел шестой год, и парнишка вихрем носился по горнице. Второму сыну, Якову, пошел второй год.
Была нанята нянька, девка лет тринадцати, она же помогала Настасье и по дому. Свекровь ее этой весной умерла. Сам Коршунов после смерти жены сильно сдал – одряхлел, поседел и некоторое время даже был ко всему безучастен.
Пришлось брать на себя все дела Коршунову-младшему. Теперь Платон постоянно был в разъездах. Когда приезжал, был задумчивым или злым: дела шли все хуже и хуже. Дом в Ирбитской слободе пришлось продать; деньги разошлись неведомо куда.
…Породистый жеребенок Буян вырос в красивого коня-рысака. Вороной масти, со звездинкой во лбу, с длинными тонкими ногами, Буян был словно вылит из темной бронзы искусным мастером-литейщиком.
Петр мог мигом сгонять на нем на заимку и обратно. Хозяин постоянно тренировал Буяна, приучил рысака ходить и в упряжке, и под седлом. Порой, въехав в лес, Петр, вскочив в кошеве на ноги, что есть мочи заполошно кричал: 'Грабят!' – и Буян мгновенным рывком срывался с места. Чего греха таить, иногда летом после бешеной езды по лесным ухабам Петр терял колесо от повозки или возвращался без седельницы в упряжи, а один раз раз даже лишился узды…
– Нашто гоняешь-то так, куда летишь?! – ругательски ругался отец. Петр, без памяти любивший быструю езду, в тон Елпанову-старшему отбривал:
– А нашто тогда и рысака держать, если ездить шагом?!
Вскоре такая тренировка рысака не только пришлась кстати, но, может, и от смерти Елпанова спасла…
Постоянно бывавший в разъездах, как-то в марте Петр возвращался из Юрмича. Выехал – уже темно было. Путь предстоял неближний, да еще после пороши было ветрено, дорогу во многих местах перемело.
Перед выездом Петр выпил стакан первача, плотно пообедал, и теперь, тепло укрывшись, начинал подремывать. За задком саней бежала собака. Петр не любил ездить с собаками и не брал их из дому, но в этот раз Лыско догнал его далеко за деревней и увязался за ним.
– Ну, раз у тебя ноги добрые, а ум худой, беги теперь в такую даль за санями-то! – усмехнувшись, сказал собаке Елпанов и не стал больше прогонять ее домой. Лыско понимающе вильнул хвостом и побежал за санями.
Ночевать в Юрмиче Петр не стал, а решил ехать обратно: он надеялся на своего Буяна, так надеялся, что в пути, под хруст наста под подковами рысака, незаметно задремал.
Вдруг где-то под ухом отчаянно завизжала собака. Елпанов встрепенулся:
– Лыско?! Почуял ты чего, что ли?
Собака скулила и жалась в кошеве к ногам Петра. Буян стоял на дороге и, прижав уши, встревоженно храпел. Впереди, саженях в десяти, на дороге блеснули два огонька…
Волк! Елпанов вскочил в кошеве на ноги и с криком 'Грабят!' рванул вожжи и погнал Буяна прямо на волка. Но тут случилось то, чего Петр меньше всего ожидал: из-за стога сена, стоявшего у дороги, наперерез мелькнул десяток темных теней с горящими глазами.
Мартовский наст хорошо держит волка на бегу, но лошадь нипочем не удержит – больно хрупок он для кованых лошадиных копыт. 'На обочину нельзя – провалится Буянко, – билось в мозгу Петра. – Ну, выручай, родимый!'.
Раздувая ноздри и храпя, рысак рванулся вперед. Два-три волка шарахнулись на обочину. Вырвавшись из рычащего кольца, Буян понесся, как вихрь. Бешеная гонка продолжалась недолго: куда волкам тягаться в беге с породистым молодым рысаком! У самой деревни Буян перешел на шаг, тяжело поводя боками, от которых валил пар – верст двадцать пришлось ему отмахать. Когда Петр въезжал в Прядеину, в окнах изб были видны отсветы горящих лучин. Люди вечеряли.
…За двадцать два года жизни в зауральской деревне Прядеиной уроженца Новгородской губернии Василия Елпанова выбирали старостой четыре раза. Староста в волость ни на кого не доносил, ни в чьи дела не вмешивался.
В деревне про Елпановых говорили по-разному. Одни хвалили за трезвый ум, трудолюбие, умение наживать деньги, за знание разных ремесел – мол, никакое дело из рук не выпадет. Другие завидовали – да просто везет этим Елпановым, всегда и во всем везет. А деньги – всяк знает: деньги-то, они к деньгам и льнут.
'Петруха-то Елпанов, видать, в купечество метит… От большого ума, знать-то, все еще неженатый ходит',- качали головами старики.
Двадцать седьмой год пошел Петру Васильевичу. Сверстники его уже давно все переженились, по двое, по трое ребятишек у каждого, а он будто ждет чего-то. Конечно, на игрища он уже не ходил, разве что в Троицу боролся на кругу или на своем Буяне участвовал в бегах.
В Прядеиной многие стали держать рысаков, а по праздникам на бега начали приезжать и из других деревень, и даже из богатых сел – Знаменского и Юрмича.
Этой зимой с Петром произошел такой случай. Раз в морозный день, под вечер уже, поехал он домой из Ирбитской слободы.
– Петр Васильич, куда же ты собрался в такую даль на ночь глядя? – спросила старуха, хозяйка квартиры, на которой Петр, бывало, останавливался, а накануне заночевал.
– Да что ты, баушка, солнце высоко, что это я полдня буду сиднем сидеть… Лошадь у меня добрая, клади, почитай, никакой нет. О, да солнышко-то – в рукавицах,* завтра мороз будет. Нет, сегодня поеду!
Сразу со двора озябший Буян взял машистой рысью. Стало сильно настывать. Багровый диск солнца уже краешком коснулся кромки дальнего леса, мороз, как всегда на закате, прижал крепче. Елпанов зябко повел плечами – даже в собачьей дохе мороз-трескун давал о себе знать.
Впереди показался поворот на Куликовские хутора. 'Можно бы заехать погреться, да дело к ночи идет, – размышлял Елпанов.- Али заглянуть все же на минутку?'. Он вдруг вспомнил красавицу Соломию. 'Заехать али нет? В Ирбитскую слободу долго сейчас не поеду, значит, долго не придется увидеться'.
Рука вроде бы сама потянула за вожжу, поворачивая рысака с тракта к хуторам…
Соломия была дома, встретила Петра очень приветливо и ничуть не удивилась, увидев его, словно они встречались часто и в последний раз – где-то на прошлой неделе:
– А, Петр Васильевич пожаловал! Снимайте шубу, грейтесь, а я лошади вашей сена подброшу!
И мигом вышла на улицу.
Петр уже стал отогреваться, когда Соломия, запыхавшись, вбежала в избу, румяная с морозу, с блестящими черными глазами.
– Ох, морозище на дворе! К утру, наверное, как небо вызвездит, еще сильней станет… Я лошадь распрягла – что ей на морозе стоять запряженной-то, и попоной накрыла. А вроде конь-то у вас новый…
Петр приосанился:
– Чистых кровей рысак… орловский… Ну, спасибо, Соломия, только зря ты коня накрывала – мне ехать уж пора…
Но та уже хлопотала у загнетки. Вмиг на столе, шипя и потрескивая, появилась сковорода яичницы, соленые огурцы и капуста. Тотчас же Соломия достала из шкафа полштофа самогона и два стакана.
– Это вот уж лишнее, – возразил было Елпанов.
– Ничего не лишнее – в такой мороз одна стопка не повредит! Все ж веселей до дому ехать!
– А благоверный-то твой где?
– В Ирбитской слободе, он с ночевой уехал…
Соломия стала усаживать Петра за стол.
