только лишь и исключительно велению собственной, не ведающей корысти души.
И я оценил его красноречие.
Я видел: сплел пальцы на груди и стиснул их так, что побелели костяшки, сам Слоник, хладнокровный исполнитель моих наиболее жестких указаний, когда простер руки к слушателям слепой ишан Хаджикасим, по специальному вызову прилетевший из жаркой Мекки, которую поклялся не покидать еще десять лет назад; не слабеющий с годами голос его вознесся к небесам, и отзвуки его были слаще сицилийского вечернего вина.
И я оценил его старание.
Чек каждому из них я вручу вечером, лично, чтобы не обижать невниманием достойных иерархов; в конце концов, когда-нибудь, возможно, уже скоро, их профессиональные услуги понадобятся и мне самому. Но вовсе не потому покинул я церемонию, что проникновенное слово, заказанное мною накануне, смутило сердце и заставило затлеть проклятый уголек… нет, совсем не в том дело; меня сложно смутить словесами.
Но как же кричала и билась, вырываясь из пытавшихся удержать ее объятий, эта девчушка! Невозможно было слышать это, и видеть тоже было сверх сил. Она выла без слез, и в вое ее не было ничего человеческого. И она вырвалась! И кинулась к гробу, упала, утонув в цветах, и забилась там, в море, в океане черно-красного, пурпурного, и желто-золотого, и белоснежного; попыталась подняться, не смогла, упала снова и поползла к гробу на четвереньках — высокому, украшенному строгой резьбой гробу из палисандра с ручками работы самого Кучильерри… а ее оттаскивали и наконец оттащили прочь, оттащили втроем — худенькая стройная женщина с лицом, укрытым густой вуалью, и вторая женщина, ярко, не к случаю, раскрашенная толстуха, ревущая едва ли не громче, чем несчастное дитя… и вокруг них мыкался, пытаясь помочь, верзила с густой бородой…
Я не знал никого из них — список приглашенных составляла Бибигуль, и они наверняка приехали по желанию синьорины… Но крик этот, никак не утихавший, подломил мне ноги, и я понял вдруг, на кого же похожа девочка!.. И еще я понял, что нынче же вечером прикажу вынести из кабинета портрет Мадонны кисти маэстро дель Санти…
Вот тогда-то я и шепнул Бибигуль: «Оставайся здесь…», а сам вышел на воздух.
Тем временем из церкви повалила толпа; пропустив гроб, люди направлялись следом, к месту захоронения. Они не смешивались даже здесь, условности жизни снова побеждали великое откровение смерти, и они проходили мимо меня явно различимыми группами, подчеркнуто сторонясь друг дружки; впереди — Бибигуль, ведущая под руку ту несчастную девочку… она уже не могла кричать, только всхлипывала, а неотступно вслед брели те самые женщины, такие разные, сопровождаемые бородачом; дальше — люди из «Мегапола», то и дело косящиеся в мою сторону и перешептывающиеся; и наконец, мои парни, как велено — при галстуках, с супругами, подтягивающие ряды, проходя мимо моей скамейки.
– Прощай, инспектор! — сказал я вполголоса, когда процессия отдалилась.
Я не пойду с ними. Не хочу смотреть, как станут забивать гвозди, как драгоценный ящик опустят в яму и комья земли полетят вниз, засыпая палисандровые доски.
Я приду позже. Возможно, завтра, если позволит сердце.
Сяду на такую же скамейку, около свежего холмика и черно-гранитной плиты рядом, и стану молчать. Раньше туда, к южной окраине кладбища, я ходил в гости к одному. Теперь их у меня двое…
«РАМОС» — выбито на граните. Ничего больше. Но большего и не надо. Через год, если доживу, на такой же плите, которая ляжет рядом, будет выбито — «ХОЛМС».
…Опираясь на трость, я побрел по аллее к северной окраине. Бибигуль не станет беспокоиться, тем паче что позади, деликатно придерживая шаг, движутся Слоник и Кот — этого вполне достаточно на любой случай. Излишняя осторожность жены меня подчас умиляет; с другой стороны, осторожность никогда не бывает лишней. Многие из лежащих тут парней согласились бы с этой простенькой мыслью.
Вот глыба темного малахита и на ней — ангел, распростерший широкие крылья. Османкул… Друг, почти что брат. Он был бы доволен таким памятником. Я потерял его давно, еще во времена Организации, на глупейшем деле, когда он, деловой человек и умница, по приказу престарелого маразматика был вынужден руководить эксом на Госбанк ДКГ и был убит наповал выстрелом сопляка из охраны. А ведь он чувствовал, что не вернется, и долго шептался на кухне с Бибигуль; не знаю, о чем они говорили, но, прощаясь, он впервые поцеловал ее в щеку, а когда нам сообщили о несчастье, моя жена в первый и последний раз на моей памяти рыдала, запершись в спальне…
А вот и щедро вызолоченный бюст размером с корову. Глупый и злой Ханс-Йорген Меченый, преданная душа и полнейшее животное по жизни. Как ни старались адвокаты, а он стал все же последним, кого повесили на Валькирии незадолго до отмены там смертной казни. Что ж, никому не дано права стрелять в детей. Я щедро обеспечил его матушку и поставил именно такой памятник, какой он нарисовал на переданном перед уходом из камеры листке бумаги. Рисовал Меченый, отдам должное, вовсе неплохо…
Джузеппе… Ричард Бык Штайнер… Вонючка Петренко.
Все они здесь, где бы ни были похоронены. Найти, выкупить, если придется — взять с боем, привезти сюда и похоронить — я сделал это традицией и убежден, что был прав.
А вот у Наставника нет могилы на нашем кладбище.
Нет и не будет. Наставника Пака пристрелили, как крысу в темном трюме звездолета, и я не стыжусь того, что имею прямое отношение к этому. Ему нечего было уже делать в этом мире. Подозреваю, нечего делать и в том, но Господь милосерден и в благости своей, наверное, подыскал Наставнику местечко по способностям…
Ненавидел ли я его? Когда-то думалось, что да. Теперь не знаю. Скорее просто презирал. Рядовая горилла, устраивавшая всех и потому досидевшая на посту «капо деи тутти капи» почти до девяноста, киллер, сделавший карьеру на ликвидации, — вот кем был Пак Сун Вон; он цеплялся за старые методы и не умел чуять новых веяний. Мишура, обряды, громкие титулы — вместо ясной стратегии. Гоп-стопы вместо серьезного вложения капиталов. Ненависть властей и страх граждан. Вот чем было то, что при нем называлось Организацией; впрочем, и это болото существовало лишь на бумаге; имелись сотни слабо связанных отделов и чисто формальный, редко собиравшийся слет планетарных капо…
Мы стояли на пороге краха. А Пак, докатившийся уже до ликвидации комиссара «Мегапола», ничего не понимал и понимать не хотел. Зато к девяностолетию заказал коллективу авторов книжку воспоминаний. Бедняга всерьез надеялся получить Нобелевскую по литературе.
И тогда я понял, что пора сказать слово.
Среди тогдашнего старичья я считался сявкой, мальчиком на побегушках: «Атти, сбегай! Атти, распорядись!» И так далее. А ведь мне было пятьдесят три года, и я давно подрос. И Бибигуль, урожденная Корлеоне, рода, умевшего делать большие ставки, уже поглядывала на меня с недоумением.
Вот почему — Рамос.
Я ни в чем не сомневался, когда шел к нему. Шел без предупреждения и без охраны. Он, впрочем, тоже умолчал в своем ведомстве о предстоящей встрече. Похоже, тогда он уже никому не верил. И, наверное, был прав.
Я изложил ему свое видение ситуации. И он, поразмыслив, признал мою правоту. Потому что между нами не было крови, а это — великое дело. Лишь тот, чьи благородные предки по отцу рождены в предместьях Палермо, а достойные пращуры по матушке произросли в рощах под Кандагаром, иными словами, только такие, как я, могут до конца понять, что это такое — вендетта. И поэтому я отдал ему Наставника, отдал с потрохами и пообещал еще большее, взамен же попросил одного — не ставить мне палки в колеса. Никогда не забуду его налитых кровью глаз; передо мной стоял псих, это было несомненно, однако, сумасшедший или нет, но он понял мою идею… и мы расстались, вполне поняв один другого.
Я похоронил Организацию и был потрясен, насколько легко оказалось это сделать. Все громкие титулы ушли в прошлое вместе с дурацкими камешками во рту, отсеченными мизинцами, пустой говорильней, пальбой по пустякам и безудержной лестью. Я создал Хозяйство, и спустя два, много — три года моя логика была понята и признана всеми. Новый порядок, если угодно. Но — порядок. Заслуженные мумии поехали разводить цветочки. Те, кто решил пискнуть, отправились на огороды же, но уже в качестве удобрений. Я достаточно много знал о каждом из них, а информация имеет свойство утекать, и никто не посмеет обвинить меня в том, что она утекала именно к Рамосу, а каждый из старых корешей Пака был для
