Сами мне под нос валерьянку подсунули – и меня потом же и обвиняют, мол, надо было держать себя в руках. В лапах то есть.
А как удержать? Как, спрашиваю я вас, если моя котиная природа от запаха этой самой валерьянки взбунтовалась? С природой же не поспоришь!
И про люстру: люстры просто специально сделаны для котов, как у Чехова ружье на стенке – для обязательного финального выстрела. Если мы имеем люстру с достаточно широким основанием, а не какой-нибудь пузырь на шнурочке – с одной стороны; и кота, вышедшего из себя неважно, по какой причине – от страха, от ярости ли, от любви, или, как в случае со мной, хлебнувшего валерьянки – с другой, то этот кот обязательно на этой люстре окажется. Это закон взаимного притяжения котов и люстр. Вспомните кота Бегемота у Булгакова. Или прекрасный фильм Леонида Гайдая про Ивана Васильевича, который меняет профессию.
С другой стороны, все в этой жизни должно быть уравновешено: тоже закон природы, закон сохранения чего-то там, не помню чего. То есть если где-нибудь чего-нибудь убудет, где-нибудь чего- нибудь обязательно прибудет. Так что на всякий хороший поступок должен обязательно приходиться скверный.
Хотя нет – у каждого своя карма. Вот Жаб, к примеру – он вообще поступков не совершает, ни дурных, ни хороших. Отправление физиологических потребностей, как то: сон, еду, вывод продуктов жизнедеятельности из организма, а также обсуждение с Рыбом всяких мелких деталей нашего быта, и даже мелкое жабье злопыхательство – это все поступками не назовешь. Зато его карма – попадать в неприятности. Если Жаб когда-нибудь окажется в Нью-Йорке и будет идти мимо высокого-высокого небоскреба, то с крыши этого небоскреба обязательно упадет маленькая-маленькая гаечка и обязательно угодит в нашего Жаба, но не в макушку, а рядом – в плечико или даже в пальчик. Потому что кроме кармы у Жаба еще и удача есть – только немножечко корявая.
А у Рыба карма – оставаться в стороне от событий и умирать от любопытства. Он же вечно на кухонном подоконнике, в своем аквариуме; хорошо, когда что-то происходит именно в кухне! Однако он всегда в курсе всех дел – чудом каким-то. Или подслушивать навострился?
Но – живет себе и живет, кушает хлебушек или чем там его кормит заботливый Домовушка, изредка просит поменять ему воду и ведь не скажет по-мужски: 'Эй, Домовой, мне воду пора менять!', нет, он пошлепает губами, пустит пару пузырей и промямлит: 'Что-то вкус у моей воды какой-то не тот… затхлостью отдает, мне кажется…' – тут Домовой спохватится, подхватится, забегает с ведрами – как же, забыл про Карасика! Неладно-то как!
И Карась себе плавает от стеклянной стенки к стеклянной стенке или висит в своем подводном гроте и думает свои философские думы. Но с плодами раздумий никого не знакомит. Так что вполне возможно, что вовсе не думы он там думает, а просто дрыхнет. Или мечтает. И никто ему ничего не говорит, и по темечку его клювом никто за безделие и за лень не долбает…
Даже завидно мне стало. На одну минуту.
Потому что лично я от такой жизни бы сдох.
Нет, пусть лучше я буду мокнуть под дождем во время прогулок, получать тумаки от Ворона и изнывать от непосильного умственного труда при заучивании заклинаний, но зато моя сфера обитания будет немножко шире, чем кубометр водопроводной воды в стеклянном кубике… Извините, параллелепипеде.
Хотя по очень большому счету, да нет, даже и по не очень большому счету! Не будем брать масштабы Вселенной или нашей планеты, или материка с континентом, пусть наш счет будет скромным – мы ограничимся рамками одной только нашей державы: в масштабах нашей необъятной Родины два смежных двора, четыре чердака и соответственно четыре подвала – это разве не то же самое, что кубометр воды в стеклянном ящике?
Все в этой жизни относительно, друзья мои, и степень свободы всегда выражена конечным числом.
На тот момент, поскольку мою помощь в посещении шкафа Домовушка отверг категорически, степень свободы у меня была достаточно высока – я был волен лежать на мягкой вышитой подушечке, размышлять о карме, Жабе, Рыбе, Чайнике…
О Чайнике – потому что Чайник, наш новый домочадец, стоял передо мной на столе и боязливо побулькивал. И жался к стеночке.
Домовушка, перед тем, как отправится за Лёней и Псом (и младенцем, разумеется), притащил Чайника и поставил на стол. И сказал:
— Ты, Кот, смотри! Только попробывай! Будешь луплен, аки Сидора коза! — и умчался, топоча валенками.
'Попробывай', в смысле 'попробуй' – это Домовушка намекал на валерьянку. В Чайнике валерьянка оставалась. И пахла.
Это, думаю я, была попытка натренировать меня на умение держать себя в лапах: я тут сижу. А она тут пахнет. А я не должен поддаваться своим кошачьим инстинктам. Я должен терпеть и крепиться. И не пытаться извлечь содержимое из Чайника. А она пахнет. Пусть очень слабо – за ночь повыветрилась, или же частично была Чайником употреблена. Но пахнет. А я тут сижу…
— Слушай, Чайник, — сказал я, — ты бы хоть носик к стенке отвернул! Дышишь тут на меня валерьянкой! Я же не железный!
Чайник что-то обижено булькнул, но повернулся ко мне задом.
Да, Чайнику с кармой не повезло. Привела его карма эта бездушная в нашу квартирку, попался он под мою неопытную лапу – и вот вам, пожалуйста, результат. И – заметьте! – я опять ни в чем здесь не виноват! Ворон, его премудрейшее преминистерство, со своими указаниями, ценными и руководящими; количество особей, попавших под воздействие магии; усталость после стольких событий этого многотрудного дня – нет, никак нельзя меня винить, никак! Все карма, одна только карма виновата!
Придя к такому выводу и окончательно простив себя, я изрядно повеселел. Меня уже не тревожили ни нарекания Ворона – да, я недоучка! А как я могу не быть недоучкой? Лада вон почти что сто лет магию изучала, а я всего-то года три, и то неполных!
И обида Домовушки больше не царапала мне совесть – подумайте, какая цаца! Темная магия ему померещилась! Тараканом я его назвал – тоже мне, оскорбление! Таракан он и есть, и происхождение у него тараканье. С каких это пор назвать таракана тараканом является оскорблением? Это простая констатация факта!
А люстра – я что ее, люстру эту, разбил? Не разбил. Я только немножко на ней покатался. А висюльки привесить – это же раз плюнуть, два раза в год мы это проделываем: снимаем, моем, а потом цепляем обратно.
И потом, я ведь тоже могу обидеться. А что? Меня не поняли! Меня незаслуженно обвинили в различных проступках, и даже в преступлении, а заслуженную похвалу – зажали! Полное право имею обидеться!
Но настроения обижаться у меня не было. А было настроение поваляться на подушечке, подремать после пусть не очень вкусного и не очень сытного, но питательного и полезного завтрака, расслабиться после напряженного рассветного бдения – шутка ли, перелопатить гору конспектов, исписанных круглым красивым, но не всегда понятным почерком Лады! – даже, может быть, спеть что-нибудь милое и уютное, колыбельную какую-нибудь…
Ага, как же! Дадут тут подремать! Или спеть!
Чайник этот тут перед носом стоит, булькает и благоухает валерьянкой, Ворон по жердочке-насесту топчется взад-вперед, Жаб шебуршится в своей миске, бормочет что-то и шуршит новыми перьями, Петух, которого разбудили в неурочный час, поквохтывает и поклевывает что-то с пола…
А там и Домовушка прибежал, и голодный Пес за ним, и Лёня, с младенцем Егорушкой, в руке – у Лёни нашей теперь стали такие ручки, что Егорушка запросто помещался у нее на ладони.
Лёня была задрапирована в обрывки купального халата – один обрывок обернула вокруг бедер, а другой завязала на груди – типа топик без бретелек.
Домовушка сразу засуетился, собирая завтрак для Пса и Лёни – для Егора у него была уже подогрета бутылочка с молочной смесью. Я сказал:
