('богиней' мы даже не решаемся ее назвать: будь она хоть капельку женщиной, так не льнула бы к самому изнуренному мужчине). Она буквально вцепилась в Катанги, и ему везло, бессовестно везло.
Наш герой изо всех сил старался спустить свой выигрыш (кандидату в депутаты полезней проигрывать, говорят); но напрасно: все легкомысленно выброшенные им крейцеры возвращались обратно с целой стайкой своих товарищей.
К одиннадцати часам он уже выиграл форинтов пятьдесят — шестьдесят. И тут вдруг — дзинь! — звякнуло стекло.
Катанги молча встал и сунул свои карты какому-то веснушчатому господину, который, сидя позади, наблюдал за его игрой.
— На, сыграй пока за меня. На кон я уже поставил.
Конопатый, явно польщенный оказанной ему честью, победоносно огляделся, садясь за стол: все ли видят, за кого он играет и с кем.
— Набавляют! Набавить? — крикнул он Меньхерту вдогонку.
— Как хочешь.
И с этими словами, не возбудив ничьих подозрений, герой: наш вышел как бы на минутку, еще раз оглянувшись с порога на своего достойного заместителя, которого он совсем не знал и, вероятно, в последний раз видел.
В сенях сидела на ларе маленькая Жужика, взбивая сливки в желтом глиняном блюде. Ах да, ведь еще ужин будет.
— Ну, Жужика, счастливо оставаться! Он хотел сунуть ей форинт.
Но Жужика, поставив блюдо на ларь, спрятала руки за спину.
— Денег не возьму!
— Тогда что же тебе дать? Она потупилась смущенно.
— Ничего. Ничего не нужно. Но если не забудете, пришлите лучше…
— Ну, что? Жениха, может быть?
— Нужен он мне. Из Брашшо с извозчиком пришлите… — запнулась она еще раз, — кусок душистого мыла.
— Ай да Жужка! Верно, верно, — сначала мыло. Будет душистое мыло — и жених найдется.
— Идите вы, — притворно замахнулась она ложкой, — а то сливками обрызгаю.
Но он уже сам ушел, хотя подвигался с трудом, медленно. Темень была, глаз коли; насилу из двора выбрался. На небе ни звездочки, и свечи в хатах уже погасли. Все село спало, и земля тоже словно опочила под снежной пеленой, а ветер напевал ей колыбельную песню, свистя в заиндевелых ветвях.
Только снег белел в этой непроглядной тьме да еще церковь. Напрягши зрение, Менюш с трудом различил там какие-то движущиеся тени. В одном месте сплошная чернота ночи казалась словно Немножко серее от дыхания лошадей. Но повозка за ними уже скорее угадывалась, чем виднелась.
Подойдя ближе, Менюш услышал шуршанье юбок. Ага, это Борбала со своими пунцовыми губами и жгучими глазами. Ну и ночь: даже эти глазки не в силах победить темноту.
Лишь шорох платья у повозки выдавал, что и она тоже ждет, — вероятно, с письмами. А шорох этот ночью обладает завлекательной, магически неотразимой силой.
— Где извозчик?
— Тут я, ваша честь, — глухо ответил мужской голос.
— Ехать можно?
— Можно.
— Дорогу-то увидите?
— Как она меня, ваша честь, так и я ее, ваша честь.
— А шуба здесь моя?
— Здесь, ваша честь.
Женская фигура между тем приблизилась, и рука с письмами коснулась его руки. От этого прикосновения огонь пробежал по его жилам. Разгоряченное воображение дорисовало в темноте Борбалу, наделив ее такой волшебной, пьянящей красой, что устоять было невозможно. Во внезапном порыве страсти он обнял ее и впился губами в ее губы.
— Ой, ай! — раздался крик. — С ума вы, что ль, сошли? Очки разобьете!
У Меньхерта руки опустились.
— Какие очки?
— Мои, которые на носу.
Голос был скрипучий, неприятный и совершенно незнакомый — Менюш впервые его слышал.
— Да кто вы такая?
— Мать Борбалы я. Борча сама не успела и меня с письмами прислала. Можно мне идти, ваша честь?
— Хоть на самый Геллерт[47] проваливайте!
Менюш выругался даже и ногой в сердцах топнул. Но он был неправ: кому в карты везет, с тем в любви обязательно какая-нибудь неприятность приключится.
Так закончилась боронтойская авантюра. Что еще тут можно добавить?
Через три часа наш герой прибыл в Брашшо.
А через три месяца его единогласно избрали в парламент от Боронто.
На этом наши разыскания пока кончаются. Мы приподняли завесу над той частью его жизни, которая неизвестна в политических кругах. Позже и про другую расскажем, неизвестную пока широкой публике, хотя депутаты вовсю шепчутся о ней, — словом, про закулисную.
Почему, например, он разбогател? Может быть, вы думаете, это веснушчатый господин, который сел за него играть (да так и сидит до сих пор, как любит пошутить Менюш в кулуарах), состояние для него выиграл? Пришел в один прекрасный день, лет этак через двадцать — тридцать, поседев и состарившись, и заявил:
— Надоело уж дожидаться, ваша честь; заберите-ка свои денежки — вот они, миллион ровно.
Э, нет! Совсем иначе разбогател наш Менюш. Как он стал крупным помещиком, как его снова избрали в парламент — это опять все целые романы.
Имение ему поезд местного сообщения принес, а новый депутатский мандат — новая, еще более ловкая проделка. Но об этом речь впереди.
ПИСЬМА
Письмо первое
25 сентября 1893 г.
Дорогая женушка!
Когда мы позавчера прощались, ты мне сказала (каждое твое слово запечатлелось у меня в памяти, душенька):
'Меньхерт! Тебе ведь денежки за урожай не терпится промотать — вот почему ты спешишь, а совсем не из-за политики. Ну, ну, не лги мне, Меньхерт. Знаю я вашу политику, своими глазами видела. Она у вас в юбочке коротенькой бегает, в варьете пляшет. И когда ты образумишься, Меньхерт? Не толкуй мне про Векерле,[48] что он без тебя не может и тому подобное. До ноября ты спокойно дома мог бы сидеть'.
На это я тебе ответил, что ехать надо: с министрами поговорить — с одним, с другим — по делам избирателей; кроме того, положение вообще трудное — оппозиция голову подымает, а в такое время
