своих писарей, вина разливать из бочек да изредка Катанги торопить письмом, чтобы с министром переговорил по какому-нибудь делу. Мунци новых свиней примется откармливать, Лаци Пенге и Палина, залечив свои раны, — опять бахвалиться и вздорить в «Гвоздике», а господин Флоке залезет в долги и в один прекрасный день поведет к алтарю Илону Рёскеи (старик уж постарается это как-нибудь обтяпать).
Все в точности так и будет, уверяю вас. Поэтому и не стоит там задерживаться. А то немногое, что остается добавить, можно в двух словах изложить. На другой день утром прибыл Катанги, встреченный огромной толпой, хотя пекарей и сапожников Ковини сумел-таки перетянуть на свою сторону. Они с Бланди догадались, что их надули и что все это собрание и выступление бургомистра — просто-напросто ловкая плутня, задуманная еще в Пеште и осуществленная вместе с губернатором по заранее намеченному плану. Бланди пришел в ярость и отдал свой кошелек и погребок в распоряжение Ковини, чтобы хоть как-нибудь досадить и помешать ненавистному противнику. Сапожники с булочниками всю ночь пили у Бланди, и при встрече кандидата в толпе там и сям раздавалось «долой». Это не на шутку встревожило губернатора, который тоже приехал на вокзал.
— Флаги здесь? — спросил он, усаживая Катанги в коляску.
— Конечно.
— А остальное?
— И остальное, — весело ответил Катанги.
— Ну, прекрасно, а то эти пекари и сапожники отбились от рук сегодня ночью.
— Ничего, опять прибьются.
— Ну, слишком розовые надежды тоже питать не стоит.
Пришлось тут же с программной речью выступать: так было решено. И начало ее, прямо скажем, не предвещало ничего хорошего. Бландисты, сверх всяких ожиданий, здорово обработали ремесленников. Катанги, который стал о прошлом парламенте рассказывать, было совершенно не слышно: все заглушали шум, выкрики. 'Может, квота их интересует', — подумал он и на квоту перешел. Но шум стал еще сильнее. Целая лавина восклицаний посыпалась.
'Тише! Слушайте!' — 'Не обязан я слушать'. — 'Что, что? Цыц, ты, лысый!' — 'Попрошу без оскорблений'. — 'Кому-нибудь другому это скажите!' — 'Вон! Долой! Не смыслит он ни черта'. — 'Не желаете слушать, так убирайтесь отсюда!' — 'Тише, господа!' — 'Вы дедушке своему приказывайте'. — 'Кум, пошли домой!' — 'Вежливости поучитесь сначала!' — 'Как тебе этот господинчик нравится?' — 'В отхожее его, а не в Пожонь!'[143]
Такие и подобные беспорядочные выкрики летели из зала. Видно было, что там перемешались друзья и враги.
Сам Катанги растерялся и опять перескочил на другое — стал про интересы Кертвейеша говорить.
'Надувательство одно, жульничество!' — 'Ну, будет, будет вам'. — 'Чушь это все!' — 'Да ведите же себя прилично'. — 'Пустые обещания!' — 'И не стыдно так кричать?'
Благонамеренные шикали на буянов, но тщетно: в перепалку вступил весь зал — даже сторонники нового кандидата.
Это был неясный, беспокойный гул, именуемый на профессиональном языке «ропотом». А уж когда море ропщет, мандаты ко дну идут.
В полнейшем отчаянии Катанги схватился за последнюю тему, приберегаемую в уголке сознания. Эта уж верная, эта не подведет.
И прямо на половине фразы, бросив местные дела, вдруг вскричал громовым голосом:
— Когда мне пришлось вкусить горький хлеб изгнания… Сразу стало тихо. Все с удивлением воззрились на него.
Что-то молод больно![144]
— Да-да, я родился в изгнании (счастье еще, что здесь нет парламентского Альманаха с биографиями!). Отец мой, доблестный гонвед, изгнанный тираном, скитался на чужбине…
— Бедный старик! — вздохнул Сламович, самый отчаянный из сапожников, и тоже стал слушать.
— Там я родился, там рос — среди чужестранцев, вдали от родных лугов, где другие мои сверстники гонялись за бабочками и цветочки собирали… Однажды, когда мне было уже восемь лет, — мы тогда в Париже жили — к нам приехала тетка, родственница нашего славного венгерского патриота Лайоша Кошута. 'Поцелуйте тете ручку, — сказала нам мать (у меня еще братья и сестры были), — она из Венгрии'. Мы поцеловали ручку, а тетя раскрыла свой ридикюль поискать для нас конфетку. И вдруг из ридикюля вываливается половинка сдобного рожка — сухая, твердая как камень, но из нашей, выросшей в родном краю пшеницы. Половинка рожка, нашего венгерского рожка! Конфетки тетя не нашла, повздыхала: 'Господи, что ж мне вам дать-то, детки?' — 'Тетя, а ты рожок нам дай!' И поверите, господа: никогда я ничего слаще, вкуснее этого черствого рожка не едал…
Катанги обвел взглядом внимательно слушавшую аудиторию. Все кертвейешские пекари плакали.
— Встали мы на следующее утро, — продолжал он (а у нас всего одна комната была), — и видим: бедная наша тетушка спит еще, умаявшись за дорогу, а возле кровати башмаки ее стоят. Мы, дети, бросились к этим бесценным башмакам, схватили их и стали подошвы целовать, еще хранившие на себе пыль, священную пыль родной земли…
Катанги снова оглядел зал. Сапожники рыдали в три ручья.
Теперь он овладел общим настроением. Игра была выиграна. Смелая риторическая фигура, и он снова перешел на квоту и на все остальное. Слушали его уже с сочувствием, даже воодушевлением, проводили овацией и на третий день избрали единогласно. Но и в первый уже все сучки и задоринки сгладились, а вечером на банкете в его честь даже Бланди чокнулся с ним:
— Твое здоровье, Флоке! Будем теперь на 'ты'!
'ВЫБОРЫ В ВЕНГРИИ'
Роман состоит из трех самостоятельных первоначально частей, созданных писателем в разные годы. Сначала была написана нынешняя вторая часть романа-письма Меньхерта Катанги о парламентской жизни, адресованные жене. По существу ото были очередные 'парламентские очерки' Миксата, который, став с 1887 г. депутатом парламента от либеральной партии, регулярно публиковал их к газетах. На этот раз, подписав двенадцать таких очерков именем вымышленного депутата Катанги, Миксат не только давал отчет об очередных заседаниях парламента, но и создал великолепный сатирический портрет — «автопортрет» — депутата — «мамелюка» (сторонника правительства). Жизненность и художественная достоверность этого образа, увлекательность и наивная непосредственность «писем» были таковы, что читатели буквально засыпали редакцию 'Мешти хирлпн' ('Пештский вестник') просьбами рассказать подробно историю Меньхерта Катанги, которого они приняли за реальное лицо, — этого авантюриста- депутата, столь уютно и прочно обосновавшегося под крышей всеядного венгерского парламента. В ответ на эти пожелания Миксат написал сатирически гротескную биографию своего «героя» ('Беспокойная жизнь и приключения, падение и возвышение его превосходительства господина депутата Меньхерта Катанги', 1896), рассказал там о женитьбе Катанги, использовав для этого нашумевшую тогда скандальную историю, «героем» которой был польский курортный врач из Глейхонберга, рассказал и о том, как Меньхерт Катанги баллотировался впервые в парламент. Годом позже Миксат опубликовал 'Проделку в Кертнейеню' — историю второго избрания Катанги. Так сложился этот увлекательный роман-памфлет, пользующийся и поныне любовью но только венгерского, но и зарубежного читателя, — роман 'Выборы в Венгрии' переведен на несколько европейских языков.
Современная Миксату прогрессивная критика, анализируя роман, обращала особое внимание на своеобразно и тонкость сатирической манеры Миксата, на мастерство его в создании типических образов. Любопытно, что в то же время некоторые консервативные критики упрекала Миксата в равнодушии и
