побережья Грас, вдоль дороги, ведущей в Трувиль. В Онфлёре работал, в частности, Йонгкинд, 'восхитительный предшественник' импрессионистов, по выражению Синьяка [63]. Здесь родился и другой великий предшественник, Буден, чью ловкость в передаче 'метеорологических красот' в 'сотнях пастельных этюдов, написанных на берегу моря и под чистым небом', превозносил Бодлер. Рисовали здесь и Моне, Сислей, Базиль. 'Здешние места - это рай, - писал Базиль, которого летом 1864 года увлек с собой в Онфлёр Моне. - Нигде больше не увидишь таких тучных лугов и таких красивых деревьев; повсюду бродят коровы и резвятся дикие лошади. Море, а скорее, невероятно широкая Сена, являет собой дивный горизонт для огромной массы зелени...'
Живописность Онфлёра, с его старой гаванью, церковью Св. Екатерины, особняком королевского наместника, хорошо известна. Сёра - он живет у акцизного чиновника мсье Элуэна на улице де Грас, 15, - не ограничивается этими 'достопримечательностями'. Он прогуливается по набережным или побережью, вглядываясь в море, которое кажется ему какого-то неопределенного серого цвета, 'даже при самом ярком солнце и голубом небе'. Барометр показывает на хорошую погоду. Сёра делает пока наброски, чтобы 'освоиться'.
В этом году он работает более настойчиво, чем прошлым летом в Гранкане. Он хотел бы привезти из Онфлёра достаточно большое количество полотен, и ему не терпится взяться за них. Но едва он начинает несколько марин, как возникают препятствия. В начале июля поднимаются ветры, небо часто заволакивают тучи, и Сёра не может наблюдать за изменением оттенков. Еще одна неприятность: начав рисовать уголок гавани с судами у пристани, он через восемь дней вынужден оставить холст на стадии проработанного эскиза, потому что суда снялись с якоря[64]. Суета, движение, царящие на пристанях, очевидно, мало подходят для кропотливой манеры Сёра.
Все это мешает его работе, но не прерывает ее вовсе. Он начал с полдюжины полотен: 'Вход в порт', 'Часть мола' (в пасмурную погоду), 'Берег Ба-Бютен', 'Устье Сены' (в сумерки), этюд с изображением больницы Онфлёра и соседствующего с ней маяка[65]. Сёра трудится то над одним, то над другим из этих полотен, 'пуантилируя' с еще большей точностью, чем раньше. На этих берегах или пристанях ни одного силуэта - ни купальщика, ни моряка, ни прохожего. Единственные 'живые' существа здесь - это несколько судов парусники или пароходы. Линии набережных, молов, маяков и мачт вносят в композиции строгую геометрию, которая усиливает завораживающее своеобразие этих лишенных людей сцен.
Они - отражение жизни самого художника, в ее течение, кажется, не вмешивается ничто, кроме упорных непрекращающихся раздумий над живописью. Сёра общается, пожалуй, с одним Синьяком, которому он изредка посылает лаконичные письма, их назначение - 'поддерживать огонь'. На его лице иногда появляется улыбка, стоит ему прочесть заметку в газете, где 'нео' именуют 'ташистами'... Но какая же потаенная суровость должна была владеть душой этого одиночки? 'Будем снова пьянеть от света, это утешительно' - так заканчивает он одно из своих писем Синьяку.
В первых числах августа он подводит итог своей работе в Онфлёре. Ни одно из его полотен еще не окончено, ни одно 'не удовлетворительно', за исключением 'Уголка гавани', к которому он больше не вернется ('Посмотрю, как он будет выглядеть в раме'). По возвращении в Париж Сёра завершит свои произведения, посвятив им недели, даже месяцы работы в мастерской.
Прежде чем покинуть Онфлёр, он все же вновь вернется к теме кораблей у причала и нарисует пришвартовавшийся пароход 'Мария'[66].
В пятницу вечером 13 августа - 'Мне, такому суеверному, прямо-таки повезло!' - он отбудет в Париж, где через неделю должна открыться вторая выставка независимых, которая продлится с 20 августа по 21 сентября.
Группа художников, соперничающая с Обществом независимых, продолжала бурную деятельность: в то же самое время, а главное, в тех же бараках Тюильри, где Общество собиралось показать работы своих членов, она планировала открыть свою выставку. Группа займет левую сторону, Общество правую, и входы на обе выставки будут располагаться рядом друг с другом. Это могло вызвать неразбериху.
И действительно, после торжественного открытия выставок люди, пришедшие на улицу Тюильри, могли подумать, будто очутились в одном из оживленных кварталов Парижа, где зазывалы из лавок готового платья пытаются перехватить друг у друга клиентов. Как только появлялся какой-нибудь посетитель, на него буквально набрасывались и оглушали с обеих сторон, стараясь перекричать один другого, конкуренты: 'Сюда, сюда! Здесь выставлены истинные независимые, вы увидите лучшие их картины! ' Чаще всего посетитель, окончательно сбитый с толку, не знал, куда ему идти.
'Я хотел бы уберечь публику, - напишет Арсен Александр, - от неприятностей, которые причиняла мне сия раздвоенность в последние дни, из-за чего я задержался с этим отчетом... Я предполагал, что существует только одна категория независимых, только одна манера быть независимым. Однако в настоящее время их две. Будем надеяться, что на будущий год останется лишь одна, ибо лишь одна из них была в этом году интересной'[67].
Разумеется, речь шла об Обществе, которое в пяти залах представило несколько сотен работ, написанных девяносто четырьмя участниками. Сёра и его друзьям - двое из них, Шарль Ангран и Анри- Эдмон Кросс, еще не переняли технику неоимпрессионистов - отвели пятый зал. Синьяк, как всегда проявлявший необыкновенную активность в качестве члена комитета по развеске, позаботился о том, чтобы полотна, заключенные в обычную белую раму, висели выигрышно. Сёра прислал четыре из тех картин, которые он выставлял на улице Лаффит: 'Гранд-Жатт', две марины Гранкана и 'Сену в Курбвуа'; он дополнил их третьей мариной Гранкана, пейзажем Сен-Дени, написанным в Онфлёре 'Уголком гавани' и двумя крокетонами. Синьяк поступил так же, прибавив к нескольким работам маслом, уже знакомым посетителям по выставке на улице Лаффит, пейзажи, написанные им в течение последних недель в Лез- Андели. Вклад 'нео' в эту экспозицию был представлен также полотнами Люсьена Писсарро и десятью картинами Дюбуа-Пилье, страстно увлекшегося пуантилизмом. 'Что лучше всего выражает пуантилизм, - скажет Дега, - так это толченая древесина!'[68]
Вопреки не очень благоприятному времени года на выставку потянулся вселяющий надежду поток посетителей; в финансовом отношении была даже получена скромная прибыль - семьсот франков. Стало ясно, что публика начинает проявлять растущий интерес к дивизионизму. И не так уж важно, хвалят его или критикуют, главное, что об этом направлении все говорят. Интеллектуальное брожение 1886 года, в котором претворилась вера молодежи в свои силы и в свое будущее, способствовало восприятию новшеств. 18 сентября Жан Мореас опубликовал в газете 'Фигаро литтерэр' манифест символизма. Через десять дней, 28-го числа, как бы откликаясь на это событие, 'Эвенман' напечатала статью Гюстава Кана, где он проводил параллель между поэтикой символизма, 'многотональным тоном Вагнера' и методом неоимпрессионизма. Фенеон в свою очередь продолжал пропагандировать творчество дивизионистов. В журнале 'Вог' появился его отчет о выставке независимых, а 19 сентября в брюссельском журнале Октава Мауса 'Ар модерн', парижским корреспондентом которого он недавно стал, - подробная статья. Фенеон уточнил принципы дивизионизма, отверг выдвигаемые против него обвинения и попутно, в красноречивых пассажах, описал картины художников:
'Марины мсье Сёра, спокойные и меланхоличные, расстилаются, с их однообразным плеском волн, вплоть до отдаленной линии горизонта, где соединяются с небом. Их подавляет скала... на фоне моря вырисовываются треугольники парусов... Эта суровая живопись не заботится о приятном для глаз цвете, о пафосе исполнения, у нее горьковатый и соленый привкус...'[69]
С технической частью своей статьи, опубликованной в 'Ар модерн', Фенеон ознакомил Писсарро. Последний предпочел бы, чтобы Ф. Ф. обратился к Сёра. 'Но это невозможно', - отрезал Фенеон. Чем больше шума возникает вокруг 'нео', тем более подозрительным становится Сёра. Не испытывал ли и сам Писсарро чувств, подобных тем, которые одолевали его молодого товарища? 'Я боюсь, что она слишком хорошо все объяснит, - писал он Люсьену по поводу статьи Ф. Ф., - как бы нас не надули художники'.
В конце августа состоялись торжества по случаю столетия Шеврёля. На банкете в его честь председательствовал генерал Буланже. Со дня парада 14 июля, где он гарцевал на своей лошади по кличке Тунис, 'бравый генерал' приобрел огромную популярность и теперь повсюду произносил речи. В личном деле Фенеона, его подчиненного по службе в военном министерстве, генерал отметил: 'На него можно положиться'.
