Против энтропии (Статьи о литературе)

лет, когда мы уехали из Китая, никаких ценных сведений я не могу дать' [2.54]. Письмо датировано 17 марта 1972 года. Когда шестью годами позже при работе в РГАЛИ (тогда ЦГАЛИ) мне попались четыре письма Венедикта Марта к художнику Петру Митуричу и его жене Вере (сестре Велимира Хлебникова) — три из Саратова, из ссылки, четвертое из Киева, где с 1932 года Венедикт Март поселился окончательно, я кое-как сделал с них фотокопии и тоже кое-как, без помощи почты, передал их Елагину в Питсбург. Он ответил, хотя дату на письме проставить, как обычно, забыл (на конверте — 28 мая 1978 года): 'Очень, очень был счастлив, получив четыре письма отца. Это — как встреча через 50 лет!'

Позже — уже слишком поздно для того, чтобы порадовать Елагина, которого к этому времени уже не было в живых — в Государственном литературном музее отыскалось еще несколько писем Венедикта Марта к его старшему другу, И.А. Рязановскому; первые были присланы с Дальнего Востока, когда жена Венедикта, Сима, ждала ребенка (мальчика, умершего сразу после рождения; Зангвильд-Иван родился годом позже); последнее, длинное, исповедальное, пришло из Москвы в Кострому весной 1927 года весной и уже не застало адресата в живых.

Грустные эти письма наверняка дождутся полной публикации, а пока приведу несколько строк от 1927 года, где Венедикт Март набросал свой словесный автопортрет — футурист сознается, что, увы, не одной поэзией были заполнены прошедшие годы: 'То я гремел на весь свой край, как поэт, выпуская книжку за книжкой. А то срывался — дальше некуда! Убегал он 'жизни-пытки' — в китайские морфийные притоны, в таянчваны — Тянуло Венедикта -курильни опиума... Чуть было вовсе не искурился'. В том же письме - Венедикту Марту едва минуло тогда тридцать лет — он сообщал, что в Москве печатается 'в тысяче и одном журнальчиках', однако стихов больше не пишет, публикует очерки, реже — рассказы 'преимущественно дальневосточного характера'. 'Скоро этак разучусь вовсе писать стихами... Да и к тому же что-то тянет на прозу'.

Тянуло Венедикта Марта, увы, не только на прозу. Его пьянки поражали воображение все видавшей Москвы; чего стоит одна лишь история, пересказанная Елагиным, — о том, как отец и его друг поэт Аренс[2.55] устроили на даче в Томилине выпивку на сосне: довольно высоко они привязались ремнями, а перед собой, ремнями же, укрепили ящик с водкой. Добром такое, понятно, кончиться не могло. Тем более, что книги у Венедикта Марта выходили одна за другой -сборник рассказов 'Логово рыжих дьяволов', еще один 'Сборник рассказов', вышел роман 'Желтый дьявол' (книга, написанная еще в 1924-1926 г.г. в соавторстве с Николаем Костаревым, опубликована была под общим псевдонимом Никэд М.), книги влекли за собой получение гонорара, а гонорар, к сожалению, уводил в запой...

Что же случилось в Москве осенью 1928 года, из-за чего Зангвильд-Иван попал в беспризорники, его мать — в психиатрическую больницу (из которой, кажется, уже не вышла), его отец — в трехлетнюю ссылку в Саратов? Одну из версий читатель может найти в поэме 'Память', другая, мало от нее отличающаяся, есть в письме Марта к Митуричу. Он пишет, что 'находясь в невменяемом состоянии (читай — в очень пьяном — Е.В.) выразился о ком-то неудобным с точки зрения расовой политики образом'. Похоже, и вправду имел место крупный мордобой, о котором рассказано в поэме. Март получил три года ссылки и, как показала история, тем самым обрек себя в скором будущем на новый арест и гибель.

Сам об своих днях Елагин пишет все в той же поэме:

...Но об этом я узнал поздней,
А пока что — очень много дней
В стае беспризорников-волков
Я ворую бублики с лотков.
Но однажды мимо через снег
Несколько проходят человек,
И — я слышу — говорит один:
Это ж Венедикта Марта сын!'
Я тогда еще был очень мал,
Федора Панферова не знал,
Да на счастье он узнал меня.
Тут со мною началась возня.
Справку удалось ему навесть,
Что отцу досталось — минус шесть,
Что отец в Саратове, — и он
Посадил тогда меня в вагон
И в Саратов отрядил к отцу.

Вот здесь и имеет место упомянутый выше пробел в биографии Ивана Елагина: в Хабаровском краеведческом музее хранится архив старшего брата Венедикта Марта — Николая Николаевича Матвеева- Бодрого (1891-1979), а в нем — письма Венедикта Марта из Саратова к сыну в Царское Село (уже тогда оно называлось Детским) с начала декабря 1928 года по 6 мая 1929 года, писем этих более десятка[2.56]. В письме к братьям Петру и Николаю от 23 ноября 1928 года Венедикт Март писал: 'Дорогие мои! Со мною стряслось то, что называется 'большое несчастье' <...> Оторван от Томилино совершенно уже пять недель!..'[2.57]. Короче говоря, вычисляется почти точная дата: арестован поэт-футурист был в середине октября 1928 года. Кстати, это письмо послано еще из саратовского изолятора: прибыв туда по этапу, вышел из него Венедикт Март лишь 27 ноября 1928 года. В письме от 22 декабря того же года к сыну он писал из Саратова: 'Дорогой мой сыночек Заенька! Вчера видел Панферова: он приехал на несколько дней в Саратов. Панферов рассказывал, как ты был у него в Москве!' В письме от 7 января 1929 года есть фраза: 'Очень рад, что Даня обещал тебе помочь устроиться в школу'. А ведь Даня — не кто иной, как Даниил Хармс (1905-1942, репрессированный в 1941 году и скончавшийся в тюремной больнице). Передавал Венедикт Март привет через сына в Детское село 'всем Лесохиным — и большим и маленьким'. Короче говоря, не в Саратов отправил Федор Панферов будущего Ивана Елагина, а к родне в Детское село, и лишь через полгода тот попал к отцу в Саратов. По крохам собираются факты: живя в пригороде Ленинграда, общался Зангвильд- Иван и с Ювачевыми, и с Лесохиными, и с Матвеевыми. То ли позабылся этот полугодовой эпизод в жизни поэта, то ли показался не особенно значительным — но в поэтических воспоминаниях Елагина о нем нет ни слова. Жаль: это было время единственной уцелевшей переписки двух поэтов, отца и сына.

Интересно, что в ссылке Венедикт Март продолжал интенсивно печататься — а его 'литературным агентом', получавшим и авторские и экземпляры, и гонорары был сын, которому шел всего-то одиннадцатый год. Образ отца не случайно оказался столь важен для творчества Ивана Елагина. 'Поэт седой и нищий' в 'Звездах' — это Венедикт Март. 'Человек под каштаном / с друзьями простился вчера. / На рассвете туманном / Уводили его со двора' — в позднем, очень важном для Елагина стихотворении 'Худощавым подростком...' -это Венедикт Март. В стихотворении 'Семейный архив' — возможно, инспирированном моей находкой писем к Митуричу, среди 'воображаемого архива' -

За стеклами в морозилке
Хранится родитель мой.
Положен с пулей в затылке.
Дата — тридцать восьмой.

Кстати, 'Семейный архив' требует двух поправок. Из Москвы Елагину 'писали', и четыре письма в РГАЛИ тоже хранятся, — но никто его не 'приглашал участвовать': я там не работал, а свои собственные рукописи предпочитал хранить на Западе, у друзей.

Вторая поправка — трагическая. Речь идет о строке 'Дата — тридцать восьмой'. В знаменитом