Кто не жил в голодные годы в Союзе Советских Социалистических Республик, тот и не поймет ничего в этой строфе из поэмы 'Нью-Йорк -Питсбург'. Потому что слова-то какие: 'бар', 'виски'! И в лавках можно, пусть и 'всякой дряни', но 'накупить'! По американским меркам, конечно, не жизнь, а сущая нищета. А по меркам довоенного СССР, даже по меркам послевоенной Западной Европы — не просто жизнь, а жизнь американская, ни широкую ногу. Раз уж 'Накупаю'! Впрочем, осознание того, что между довоенным Киевом и послевоенным Нью-Йорком дистанция поистине космическая, пришло к Елагину лишь в семидесятые годы — вместо с настоящей творческой зрелостью. А в начале пятидесятых, дорвавшись до вожделенной американской свободы, он не знал, что с этой свободой делать. И уж подавно неясно было — как и что дальше писать: к писанию какой бы то ни было прозы, особенно журналистской, Елагин оказался совершенно неспособен.
Елагин все свои работы, от склейки пластмассы и стекол до писания каталожных карточек, в поэме 'Нью-Йорк — Питсбург' сам перечисляет, и нет нужды повторяться. Но очень скоро старейшая русская газета 'Новое Русское Слово', поменявшая со дня своего основания в 1910 году решительно все и по многу раз, — от формата до политического направления, не говоря о вещах более мелких, — обратила на Елагина внимание. Точнее, не столько на самого Елагина, сколько на его редкостный импровизационный дар.
Такой дар газете очень требовался: рифмованный фельетон был в ней традиционным 'дежурным блюдом'. 'Присяжный фельетонист' 'Нового Русского Слова' Аргус (собственно Михаил Айзенштадт, 1900- 1970) с нагрузкой не справлялся, хотя писал быстро, но далеко не так артистично, как его предшественники, парижские виртуозы рифмованного фельетона Дон Аминадо (А.П. Шполянский) и Lolo (Л.Г. Мунштейн). И на десять лет Иван Елагин стал штатным сотрудником 'Нового Русского Слова' — он был не только фельетонистом, но и корректором, а формально служил в отделе объявлений (что поделать - рифмовал и объявления). В газете его любили, зарабатывал он немного, но не бедствовал. Издательство имени Чехова, прежде чем вылететь в трубу осенью 1956 года, выпустило толстый том стихотворений Елагина 'По дороге оттуда' (1953), вобравший в себя оба изданных в Германии сборника с прибавкой еще трех десятков стихотворений, — вероятно, более поздних. Весь жизненный путь поэта, от Владивостока до Киева и послевоенной Германии, уместился в эту книгу. Но Америки в ней еще почти нет. Нет в ней и детищ 'фельетонной музы': Елагин строго разграничивал три поэтические области: 'для домашнего употребления', 'для денег', 'для печати всерьез'. Фельетонная муза служила по второй графе.
Фельетоны, понятно, были делом вынужденным, но не один Елагин в русской поэзии от бедности продавал вдохновение (увы, отнюдь не рукопись, а собственно вдохновение). Впрочем, даже его фельетоны были талантливы — как все, за что он брался. В 1959 году 'Политические фельетоны в стихах' даже вышли отдельной книгой в издании 'Центрального Объединения Политических Эмигрантов' (ЦОПЭ). От этой книги Елагин в поздние годы отказывался, но единой строки из нее в свои 'Избранные' не брал, при возможности норовил 'Политические фельетоны в стихах' даже из библиографии своей изъять.
В те годы поэту в США было одиноко. Он выпивал, играл в карты, заводил романы, от которых сохранились немногие грустные строки:
'Серьезные' стихи почти не возникали, хотя кое-что все-таки появлялось и с охотой бывало публикуемо самым престижным в те годы (и, кстати, по сей день) литературным журналом русской эмиграции — нью- йоркским 'Новым журналом': первая публикация Елагина была в No 22 (т.е. в сороковые годы), последняя — в No 161 (в середине восьмидесятых).
Впрочем, довольно быстро Елагин выучил язык своей новой родины настолько, что смог читать на нем и слушать лекции. Поэт переживал в общем-то естественный для 'середины жизни' творческий кризис, но во второй половине пятидесятых, на пороге сорокалетия, жизнь Елагина в который раз круто переменилась.
В 1956 году он познакомился с обаятельнейшей женщиной, русской по матери (из 'первой волны' эмиграции), Ириной Даннгейзер:
Я не думал о вас. Ваше русское имя...
19 апреля 1958 года они поженились. Ирина Ивановна стала с этого дня Матвеевой (Елагиной). В домашнем быту ее неизменно называли 'Гла' или просто 'Глка'. Это прозвище — как 'Заяц' для самого Елагина — сохранилось с детства: родилась Ирина Ивановна в Персии, где не нашлось православного священника, и при рождении девочка получила 'крестильное' имя Иоланта; лишь позже, в Европе, православное крещение сделало Иоланту Ириной, но семейное прозвище осталось. Она стала верной подругой Ивану Елагину, в его семейной жизни наступил — насколько это вообще возможно — покой. Молодая жена подарила поэту (в 1967 году) сына Сергея.
Обзаведясь новой семьей, Елагин обрел в поэзии второе дыхание. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов стихи у него вновь 'хлынули' — как в юности, но теперь они стали совсем другими. В них вошла ослепительная Америка, Елагин пытался вписать себя в пейзаж американского города, поселка, лесного озера, даже пляжа в Калифорнии. Попытка сродни набоковской: стать американцем, коль скоро живешь в Америке. Но, в отличие от Набокова, Елагин всю жизнь писал только по-русски, по крайней мере — стихи 'для печати и не для печати', как обмолвился он в стихотворении, посвященном дочери. Нью-Йорк запечатлелся у него таким, каким был увиден еще в 1950 году с моря, с борта военного транспорта — 'извечной городской кардиограммой'; мир воплотился в 'кубы, параллелепипеды, и углы, и бетонные плиты'; ночной бар в Гринвич Вилидж разросся до космических масштабов, а встреченный в нем друг словно увиден из грядущего столетия: 'Привет тебе, мой сомогильник, / Еще ты со мной на земле. / Привет тебе, мой современник!' Истинный шедевр елагинского урбанизма шестидесятых годов, 'Поэмы без названия', посвящена всего лишь трем экспозициям одного нью-йоркского сквера, где воздвигнут памятник Данте: город недостроенный — город процветающий — город взорвавшийся. Эти стихи временами поднимались до самого высокого уровня, возможного в русской поэзии. Его почитатели тех лет и теперь не согласны со мной, что в семидесятые годы поэт достиг еще большей высоты. Но я остаюсь при своем мнении: от поэта замечательного до поэта истинно большого все-таки есть еще большой путь. И этот путь Елагин проделал после 1970-го года. Очень мало кому из русских поэтов удалось писать так, чтобы каждая следующая книга была сильнее предыдущей. Елагину — удалось.
И снова даты. 1963 год — в издании 'Нового журнала' выходит совершенно новый поэтический сборник Елагина — 'Отсветы ночные'. 1967 год — в том же издании выходит еще один сборник, 'Косой полет', в конце которого впервые помещено небольшое 'избранное' из прежних книг. В том же 1967 году Елагин окончил университет. В том же году в нью-йоркском баре он повстречался с советским писателем Д. Граниным — тот, уже неплохо зная Елагина по самиздату, стал вербовать поэта на предмет возможности начать печататься в СССР — разумеется, в таких изданиях, как 'Голос Родины', и прочих, осуществлявшихся
