под строгим руководством Комитета по государственно-безопасным связям с соотечественниками за рубежом. Елагин ответил резким отказом: хотите — печатайте в 'Новом мире' или в другом серьезном журнале, не хотите — обойдусь. Об этой встрече рассказал сам Гранин в одной из первых советских публикаций Елагина ('Нева', 1988, No 8), — даже и тогда о судьбе и биографии Елагина еще почти ничего не зная. Боюсь, именно из этой встречи родилось вскоре у Елагина его хрестоматийное стихотворение 'Амнистия'. Советским поэтом Елагин не хотел быть ни в каком виде — чего не скажешь о его желании когда-нибудь все-таки попасть на российскую (не просто 'русскую', как робко сказано у него в стихотворении) книжную полку. 'Советского' в Елагине конца шестидесятых годов только и оставалось, что нержавеющая любовь к Маяковскому. Впрочем, это шло скорее от отца-футуриста, чем от советской культуры.
В советской культуре место Елагина в те годы было в самиздате. В годы не совсем еще истаявшей хрущевской оттепели 'Отсветы ночные', а следом и 'Косой полет' в немалом количестве просочились в СССР, — порой их даже почта не конфисковывала (ибо издателем числись не 'Посев', не 'Грани' — те издания конфисковывались нещадно, впрочем, изрядная часть 'конфиската' немедленно воровалась и шла на черный рынок). С этого времени началась самиздатская известность Елагина, памятная и до сих пор, — одно время машинописные копии 'Отсветов' и 'Полета' попадались в Москве не реже, чем Ходасевич или Мандельштам, — хотя количественно копий Гумилева или Северянина было, понятно, много больше. Однако КТО ТАКОЙ Иван Елагин -читатели все еще не знали (а кто знал, тот молчал). Даже Федор Панферов, очень хваливший поэта Ивана Елагина во время наезда в Лондон (видимо, в 1960 году, незадолго до своей смерти), понятия не имел, что хвалит того самого беспризорника, которого отловил на Сухаревке и отправил к родственникам.
Современный петербургский писатель (в прошлом воркутинский зек с большим стажем, заметим в скобках), Сергей Сергеевич Тхоржевский, вспоминает, как в начале семидесятых приходил к нему ныне несправедливо забытый поэт Евгений Шадров (писавший под псевдонимом 'Игорь Нерцев', 1934-1975), чтобы поделиться стихами и одиночеством: 'Помнится, он тогда особенно любил стихи читаемого тайно Ивана Елагина: истинно родственной душой оказывался тоскующий поэт-эмигрант...'[2.82] Можно бы привести еще множество таких свидетельств. 'Читаемым тайно' Елагин стал в СССР первым из числа писателей 'второй эмиграции'.
В шестидесятые годы Елагин всерьез взялся за поэтический перевод: впрочем, с перевода из Рыльского некогда началась его литературная карьера, в книге 'По дороге оттуда' мы находим переложение из почти неизвестной у нас немецкой поэтессы Дагмар Ник (р.1926), в 'Отсветах ночных' — филигранно выполненный перевод из Райнера-Марии Рильке. В Америке Елагин, конечно, взялся прежде всего за перевод американской поэзии.
Перевод эпической поэмы Стивена Винсента Бене 'Тело Джона Брауна' -около пяти лет работы — принес Ивану Елагину в 1969 году степень доктора в нью-йоркском университете. А в августе следующего, 1970 года поэт вместе с семьей переехал в Питсбург, где стал профессором местного университета. Там он купил дом, там провел оставшиеся ему почти семнадцать лет жизни среди любимых книг, картин, близких, друзей и учеников. Пришло что-то вроде благополучия, — конечно, по меркам той жизни, которую приходилось вести раньше.
'Тело Джона Брауна', как и другие переводческие работы Ивана Елагина, стоит отдельного внимания. Война Севера и Юга — двенадцать тысяч строк перемежающегося стиха, то рифмованного, то белого, то верлибра, десятки сюжетных линий поэмы... Оригинал был издан в 1928 году, принес Бене премии и репутацию классика при жизни, его имя попало в школьные учебники. Но это в США. В СССР о поэме даже специалисты упоминали разве что вскользь, хотя само существование Бене не игнорировалось: незадолго до своей смерти Бене сочинил стихотворение 'Россия', которое и прочитал на банкете Общества американо-русской помощи 18 мая 1942 года; в переводе М.А. Зенкевича оно много раз перепечатывалось в СССР, но этим все и ограничивалось.
И вот первая песнь грандиозной поэмы, точнее — ее русский перевод (около двух тысяч строк), появилась в 1970 году в журнале 'Америка', мгновенно 'распознанном' уже многочисленными к тому времени московскими поклонниками Елагина. Это было первое 'легальное' явление Ивана Елагина советскому читателю. Московские фанаты поэта в очередной раз уселись за свои 'Эрики' (берущие, как известно из Галича, четыре копии), а мое терпение лопнуло: я раздобыл питсбургский адрес Елагина и стал писать ему. Письма то пропадали, то возвращались, наконец, пришел ответ — он датирован 17 марта 1972 года:
'Простите, что отвечаю с опозданием. Под Новый Год по дороге из Чикаго я со всей семьей попал в автомобильную катастрофу. Слава Богу, все остались живы, но пришлось больше месяца проваляться в больнице. Да и сейчас еще чувствую слабость'.
Здесь ненадолго нужно отвлечься и взять в руки стихотворение Елагина 'Наплыв' — 'Мы выезжали из Чикаго...' В нем Елагин снова и снова переживает катастрофу, что под новый, 1972 год слилась для него с бешеным бегом 'скорой помощи' на Андреевском спуске осенью 1941-го. Иначе говоря, ответ на мое письмо Елагин написал после той самой катастрофы, что подарила читателям 'Наплыв', где поэт обмолвился ключевыми для понимания его творчества словами — 'Во времени, а не в пространстве'.
Так из Питсбурга семидесятых годов стал протягиваться мост в довоенное, киевское прошлое. Елагин дошел в творчестве до синтеза; поздние его книги практически не содержат слабых стихотворений, в них время и пространство переплетаются настолько сложно, что читателю уже не отличить киевский листопад от питсбургского. Четвертое измерение пространства — время -становится той основной координатной прямой, вокруг которой строится елагинский поэтический мир, устремленный в давнее прошлое Америки — 'Где бегали индейцы-лучники — / Мостов защелкнулись наручники...'; образ Гамлета, возникнув в семнадцатом веке, простирается в двадцать шестой, а море, чудовищным спрутом ворочавшееся за кормой корабля Одиссея, плещется о ветровое стекло машины самого Елагина. В семидесятые годы 'вексель', которым некогда Георгий Иванов сильно обидел поэта, был погашен так или иначе.
В том же письме ко мне, что процитировано выше, Елагин писал: 'Мной закончена новая книга стихов (примерно 120 страниц). Если напечатаю -пришлю'. Речь шла об очередной книге Елагина — 'Дракон на крыше', вышедшей в 1973 году в издательстве Виктора Камкина (Роквилль), с обложкой и иллюстрациями Сергея Голлербаха — в это года ставшего уже известным всей Америке художника. Впрочем, 'Дракона' Елагин мне не прислал, а позже объяснил причину: 'Вместо 'Дракона на крыше' (очень плохое — не типографское издание) пошлю Вашему дяде[2.83] мой последний сборник — 'Под созвездием Топора'. Туда вошло лучшее из 'Дракона'' (письмо от ноября 1977 г.).
Действительно, в 1976 году Елагин наконец-то выпустил полноценную книгу 'Избранного' — о ней он и пишет. Вышла книга в 'Посеве', во Франкфурте-на-Майне, и открытой почтой, понятно, в Москву никак бы не дошла. К тому же Елагин в те годы уже вовсю печатался в 'Континенте', из авторов 'второй волны' этот журнал (как и самиздат) признал его первым, -соответственно возросла и 'непровозимость' книг Елагина через советскую таможню. Однако плотный кирпичик 'Под созвездием Топора' (вместе с другим плотным кирпичиком — 'Поколением обреченных' Галича, что очень символично) на бесстрашной груди моего немецкого дяди советскую таможню миновал и попал в мои руки.
Конечно, три четверти книги я и того знал едва ли не наизусть. Но поразителен был ее последний раздел — 'Новые стихотворения', содержавший 'Нечто вроде сценария', 'Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой...', 'Все города похожи на Толедо...' и настоящую декларацию Елагина — 'Не в строчке хорошей тут дело...', кончающуюся чуть ли не авторским поэтическим завещанием:
