— Панург отвечает вопросом на вопрос, интересуется, где же прошлогодний снег, то есть впрямую цитирует Вийона, что и дало, возможно, кое-кому создать легенду о том, что образ Панурга непосредственно с Вийона Рабле и списал. Кто знает — может быть, это и правда.
А вопрос между тем остался, остался во всей мировой поэзии, в том числе и в русской, чему доказательство было приведено выше. Едва ли вопрос этот 'бессмысленный', каковым посчитал его Георгий Иванов. Вопрос этот косвенно восходит к книге Екклесиаста — и неожиданно ей противоречит. Ибо никуда не делись из человеческой памяти перечисленные Вийоном красавицы — Таис Афинская, сопровождавшая Александра Македонского в походах и спалившая столицу Персии; Элоиза, возлюбленная оскопленного Пьера Абеляра; Бланка Кастильская и прекрасные дамы человеческого рода, даже Флора (богиня) и Эхо (нимфа), попавшие в балладу из мифологии, — отнюдь не христианской, — к Вийону в перечень 'дам былых времен': исчезают только те, кто не оставляет векам ни памяти о себе, ни имени. Даже жалкий Катуллов Равид, о котором ничего не известно, кроме того, что он, если употребить мягкий термин, 'поделил' какую-то красавицу с Катуллом — даже он бессмертен.
Так что бессмертие прошлогоднему снегу гарантируют историк и поэт, и лишь события, подобные пожару Александрийской библиотеки, в силах уменьшить шанс убогого Равида (он же прошлогодний снег) на бессмертие. Да и то не очень: археология в ХХ веке откопала столько всего, что впору заново переписывать историю. Одна находка рукописей гностиков в Наг-Хаммади в 1945 году перевернула целую отрасль истории религии, не говоря о философии.
Традиционно считается, что где-то под Парижем, зимой 1461-1462 годов, Вийон свое 'Большое завещание' дописал, отредактировал и перебелил, — по тем временам, едва-едва узнавшим о книгопечатании, такое событие было равносильно публикации. Но поэзия поэзией, а воровство и теперь казалось поэту занятием тоже очень привлекательным. Осенью 1462 года он уже сидел в парижской тюрьме Шатле, обвиненный в какой-то краже, в которой, может быть, даже и не был виновен. 7 ноября того же года его из тюрьмы выпустили, но припомнили старые грехи: обязали вернуть сто двадцать пять экю, полученных им некогда после удачной кражи в Наваррском коллеже.
Уже через месяц Вийон влип в какую-то уличную драку и опять очутился за решеткой. Неизвестно, какие прегрешения прежних лет всплыли в этот раз, но Вийон был подвергнут пытке и приговорен к повешению. Вийон привычно подал прошение о помиловании и чуть ли не столь же привычно его получил 5 января 1463 года, — однако на десять лет буян был изгнан из Парижа. Три дня было дано ему на сборы, из Парижа он определенно отбыл — и больше ничего достоверного мы о нем не знаем. В XV веке пустяковой царапины хватило бы, чтобы схватить 'антонов огонь' (заражение крови), а неспокойному поэту было известно много иных способов отправиться на тот свет. Во всяком случае, история Рабле о Виллоне, остепенившемся в стенах обители Сен-Максен, не тянет даже на апокриф. 'Король баллад и вор' (так назвал Вийона Эзра Паунд) сгинул неведомо где и едва ли долго прожил: изобилие судебных дел до начала 1463 года, в которых был замешан Вийон, и полное их отсутствие в последующий период дают основание предположить, что прожил поэт-гуляка после ухода из Парижа 8 января 1463 года недолго.
Великие его современники — испанец Хорхе Манрике (1440-1478), автор 'Стансов на смерть отца', или фламандец Антонис де Ровере (1430-1482), итальянец Лоренцо Медичи (1449-1492) или англичанин Роберт Хенрисон (ок.1430-1506) долго и весело смеялись бы, узнай они, что живут в эпоху Франсуа Вийона, — особенно веселился бы, надо думать, почти полновластный владыка Флоренции, богатейший банкир Лоренцо Медичи, Лоренцо Великолепный. Но история рассудила именно так. Даже король Франции Людовик XI прославил свое правление тем, что даровал жизнь Вийону: без этого не было бы приведено в порядок и закончено 'Большое завещание'. И сейчас, больше чем через пятьсот лет, мы должны быть благодарны французскому монарху — хотя бы за одно это.
Рассуждение о том — к средневековью отнести Данте и Вийона или к Возрождению — оставим защитникам ученых диссертаций; интересно в личности Вийона то, что он безусловно существовал. На роль Шекспира претендует (пусть без серьезных оснований) десятка три исторических личностей, даже про Наполеона сочинена книга — не было, мол, никакого Наполеона, некий умник написал трактат о том, что и Льюиса Кэрролла не было — сказки про Алису, оказывается, принадлежат перу королевы Виктории. А вот Вийон был. Свидетельством тому не только его сохранившиеся рукописи (если и не автографы, то прижизненные списки), но и судебные протоколы: был оный Вийон пытаем, бросаем в яму, сажаем на хлеб и воду, закован в цепи — все было.
Был автор 'Предуказанья', 'Большого завещания', 'Разных стихотворений' (их восемнадцать), 'Баллад, написанных на воровском жаргоне' (их одиннадцать). Многое, видимо, пропало. Многое под сомнением — то ли Вийон, то ли кто-то из подражателей. Можно бы составить большую книгу из стихотворений, посвященных Вийону. Можно бы издать целую библиотеку биографий Вийона (преимущественно — совершенно фантастических). Многое 'можно бы'. Пока и то слава Богу, что полное собрание поэтических произведений Вийона издано на русском языке полностью, не раз — и в различных версиях.
Еще одно свидетельство того, что Вийона неплохо знали и ценили еще при его жизни — это то, что меценаты тех лет к нему явно благоволили. Выше уже было рассказано о парижском прево Робере д'Эстутвиле; пробовал Вийон пробиться и ко двору поэта-любителя Рене Анжуйского, однако главный след попыток Вийона стать 'придворным поэтом' — знаменитая 'Баллада поэтического состязания в Блуа'. Первую строку этой баллады — 'От жажды умираю над ручьем'[0.42] придумал другой великий французский поэт XV века — Карл (Шарль) Орлеанский (1394-1465), чье поэтической наследие огромно и, как уже было сказано, почти неизвестно русскому читателю. Четверть века проведя в английском плену, герцог выкуплен был лишь в 1441 году; затем удалился в замок Блуа на Луаре, который стал центром культурной жизни, поэтических турниров и многого другого, что грело сердце вассального монарха. Впрочем, история внесла поправки: поздний сын Карла Орлеанского под именем Людовика XII Валуа в 1498 году стал королем Франции. Однако этот факт никак не перевешивает на весах истории и культуры обширного поэтического наследия, оставленного его отцом.
Карл Орлеанский понимал, что поэзия — не рыцарский турнир, и строку насчет 'умирания жажды возле колодца' предложил всем желающим известным поэтам в конце 1457 года; есть сведения, что в этом году в замке в самом деле пересох колодец. С 1457 по 1460 год включительно на эту строку было написано более десятка баллад, самыми прославленными из коих оказались, понятно, произведения лучших поэтов — Вийона и самого Карла Орлеанского. Но при дворе великого поэта другой великий поэт прижиться не мог, и объяснять причину нет нужды.
Одна из поздних баллад Вийона обращена к герцогу Бурбонскому (т.е. к Жану II де Бурбону, 1426-1488). Из герцогства Бурбонэ происходили предки Вийона, — есть теория о том, что именно туда хотел удалиться Вийон, перешагнув тридцатилетний рубеж. Едва ли ему это удалось. Никаких следов пребывания Вийона при дворе герцога не обнаружилось. Мы вообще ничего не знаем о Вийоне после 8 января 1463 года.
Но мы знаем, что он бессмертен.
Шотландская речь
(Бернс)
Ничем особенным он не отличался от своих соседей, разве только чудо как хорошо играл на лютне. Да умел сочинять стихи.
'Вот он, молодой Бернс: житель грубой вересковой страны, получающий семь фунтов за год, бедняк среди бедняков, невысоко стоящий во мнении почтенных старцев шалопай, но при этом самый речистый, самый ловкий на письма, самый известный сердцеед и наперсник, признанный поэт...' Цитировать дальше нет необходимости, эссе Роберта Луиса Стивенсона о Бернсе-человеке (не о поэте!) в нашем издании воспроизведено полностью. Двухтомное собрание писем Бернса мало что добавляет к этой картине, разве что замечателен сам факт существования этого двухтомника; письма людей безвестных Река Времен (воспетая старшим современником Бернса, Державиным) уносит почти мгновенно, тогда как письма людей, прославившихся при жизни, современники берегут как зеницу ока, — и кто знает, в котором поколении
