была лишена в Москве тех полиграфических возможностей, которые были у Берберовой на Западе, но дело они делали, по сути, одно. Берберова тоже бережно собирала распыленное наследие писателя, издавала его: вышли 'Литературные статьи и воспоминания' (1954), 'Собрание стихов 1913— 1939' (1962) и эти книги в СССР тоже копировались и размножались теми, в чью душу заронила Анна Ивановна зерно любви к Ходасевичу. Две вдовы из четырех жен напоминаю, Ходасевича пережили все четыре. Но Берберова — не просто вдова 'по доброй воле', это женщина, которую поэт любил до конца дней, в период жизни с которой создал чуть ли не все лучшие стихи, обеспечившие ему в русской поэзии бессмертие.
Тут следует вспомнить еще об 'одной вдове' — Надежде Мандельштам, написавшей свои воспоминания в СССР книгу жестокую, тоже субъективную и такую, которую не обойти молчанием в разговоре о том, что случилось с 'серебряным веком' русской поэзии после 1917 года. Есть в ней несколько интересных слов о Ходасевиче и его отъезде из России:
'Ходасевич пробыл в Москве несколько дней и два-три раза заходил к нам. В Союзе поэтов ему устроили вечер, куда собралась по тому времени огромная толпа. Его любили и любят и сейчас. Нынешняя молодежь знает и стихи, и желчную прозу Ходасевича, но в Самиздат он не прорвался, зато книги идут но высокой цене. ...
Ходасевич был весел и разговорчив. Его радовала перспектива отъезда. Он рассказывал, что уезжает с Берберовой, и умолял никому об этом не говорить, чтобы не дошло до его жены, Анны Ивановны Ходасевич, сестры Чулкова: 'Иначе она такое устроит!'[2.02].
Ниже Н.Я. Мандельштам посвятила Анне Ивановне полстраницы, очень жалостливых и недобрых (впрочем, она и о собственном муже порой писала в том же тоне наверное, так понимала юнговское 'правдиво выразить'). В приведенном же отрывке, думается, все правда кроме, конечно, того, что 'Ходасевич не прорвался в Самиздат': еще как прорвался, впрочем, сама Н. Я. Мандельштам на той же странице рассказывает о том, как встретила Анну Ивановну 'в уже очень поздние годы <...> в трамвае, и она показала мне тетрадочку со стихами Ходасевича'. В 'тетрадочке' Надежда Яковлевна не распознала тот самый Самиздат, в который, к ее чести будь сказано, 'пробила' собственного мужа Осипа Мандельштама.
Известно, что писем Мережковского и Зинаиды Гиппиус друг к другу не существует: какие письма между людьми, не расстававшимися всю жизнь ни на единый день? А вот письма Ходасевича к Берберовой — начиная с сентября 1926 года, т.е. с самого начала их парижской жизни сохранились. Так складывалась жизнь, что расставались они часто.
Когда Ходасевич писал Берберовой (письмо от 11 апреля 1927 года): 'Ты моя жизнь, как всем известно'[2.03], то здесь важны не просто слова любящего человека, а то, что тон писем Ходасевича к Берберовой (сохранилось 74 письма) почти не меняется до самого последнего, написанного в год смерти поэта. Когда разлука между ним и Берберовой стала уже неизбежной с конца двадцатых годов, о чем Берберова пишет довольно открыто, он лишь просил ее: 'Не сердись ни меня, но не вижу нужды играть роль великодушного рогоносца, в которого он (Н.Д. Милиоти. — Е. В.) меня сознательно рядит. ... Допустим, своей репутации ты хозяйка, но и я своей тоже'.[2.04] В недатированном письме, относящемся к весне 1933 года, когда Берберова уже перебралась от него на улицу Клода Лоррена, Ходасевич пишет прямо: 'Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? ... Так это и останется, и все люди, которые хотят быть хороши со мной, должны быть хороши и до6рожелательны в отношении тебя'[2.05] . Нужно напомнить, что все эти письма отдала в печать сама Берберова, сохраняя твердую верность единожды декларированному ею принципу умалчивать, о чем хочет, и рассказывать, что хочет. В 'Курсиве' она даже перечисляет стихотворения поэта Довида Кнута, посвященные ей ('С Кнутом семь лет меня связывала тесная дружба: многое в ею стихах творит об этих отношениях'). В числе этих стихотворений знаменитое 'Нужны были годы...' Пожалею чувства читателя и не буду цитировать последнюю строфу этого стихотворения, отошлю к его публикации[2.06].
Но, к счастью, сверхоткровенная порою исповедь менее всего для Берберовой самоцель. Чья бы то ни было личная-интимная жизнь не представляет собой художественного произведения: на мой взгляд, и 'донжуанский список Пушкина', и 'донжуанский список Ходасевича', приводимый Берберовой, интересны больше как шутка — любопытно, кто стал бы читать донжуанский список исторического Дон-Жуана видимо, длинный перечень неведомых кастильских имен и только? Берберова рассказывает обо всем подобном между делом, и то, что 'Нужны были годы...' и т. д. где описано нечто конкретное и лично к Берберовой относящееся, ничуть не важней и не интересней для читателя, чем рассказ о том, как певица с двумя подбородками в русском ресторанчике в Биянкуре вставляла в 'Очи черные' строфу Бориса Поплавского: 'Ресторан Закрыт, путь зимой блестит...' Второе даже ценнее: озаренный гением неумелый дилетант Поплавский не очень-то просится 'под гитару'.
В том же ряду — воспоминания Берберовой о Бунине. Как не разъяряться иным советским буниноведам (это не описка, хотя и нишу эти строки в апреле 1995 года) на берберовские рассказы о том, как Бунин нюхал цыпленка, прежде чем покушать ('Дворянин тухлятину есть не может...'), о том, как выпивал у себя на кухне с выпущенным из тюрьмы коллаборационистом Клягиным, выставив в переднюю полный до краев ночной горшок, о том, как любил 'детскую матерщину', как попался в поезде на безбилетном проезде, и о том, как '12 февраля 1945 т. <...> С.К. Маковский заехал за ним, чтобы везти его к советскому послу Богомолову пить за здоровье Сталина'. Бунин был первым из невернувшихся эмигрантов, чье творчество попало в СССР в виде изданною здесь довольно полного собрания сочинений (вторым оказался Георгий Иванов, но вместо СССР на карте к тому времени появилась Россия), и этим советским литературоведам образ Бунина, чуть шаржированно обрисованный Берберовой, портит всю икону. И начинаются длительные обвинения Берберовой в том, что во время оккупации Парижа она симпатизировала фашистам. Кстати, в подобном 'платоническом' сотрудничестве с фашистами в разное время обвиняли также Георгия Иванова, Владимира Смоленского (об этом Берберова пишет довольно подробно) и что особенно замечательно еврея Лазаря Кельберина, тихого монпарнасского лирика. 'Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется' принцип очень старый, вряд ли его придумал Игнатий Лойола. А кое-что, и вправду, останется. Именно то, что никогда и ни при каких обстоятельствах ни Владислав Ходасевич, ни Георгий Иванов, ни Нина Берберова, ни многие другие из числа лучших эмигрантских писателей не шли на компромисс с тов.Сталиным и его полномочными представителями.
Более сложен вопрос о 'коллаборационизме' Д.С.Мережковского, назвавшего Гитлера в своем выступлении по радио после прихода немецких войск в Париж 'новой Жанной д'Арк'. Но вот листаю архив альманаха 'Мосты', выходившего в Мюнхене в 1958 — 1970 годах под редакцией Г.А. Андреева (Хомякова) значительная часть этого архива была передана Андреевым в 1984 году мне, исключение составили лишь письма писателей, тогда еще здравствовавших, оттого ко мне не попали письма печатавшейся в 'Мостах' Берберовой, и в письме Юрия Терапиано от 25 ноября 1962 года нахожу смелый 'проэкт -вспомнить подвергнутого остракизму Мережковского' (орфография оригинала). Хомяков-Андреев (эмигрант 'второй волны') 'проэкт' одобрил. Двадцать лет после смерти Мережковского, пятнадцать после смерти 'новой Жанны д'Арк', и только тогда дерзкое — 'пора вспомнить'... А вот сталинского пособника Ромена Роллана никто не подверг остракизму и до сих пор, да и вряд ли кому придет это в голову в дальнейшем. Не говорю уже о писателях советских, особенно о Горьком, воспоминания о нем Берберова напечатала как раз в No 8 'Мостов', и значительная их часть попала в 'Курсив'.
Кстати, именно к этой части 'Курсива' первые недоброжелатели, после выхода английского варианта книги в 1969 году и первою русского издания тиражом 600 экземпляров в немецком издательстве 'Финк- ферлаг' в 1972 году, предъявили претензию, что Берберова в своей работе очень уж обильно использует факты, ранее нее описанные Ходасевичем (читай списывает у покойного мужа). Кое-какие совпадения, и вправду, есть, а как не быть им, если жили все в одном доме в Сорренто?
Ополчившемуся на 'Курсив' Роману Гулю (и не ему одному) застила глаза красная пелена ненависти: на рубеже шестидесятых-семидесятых годов Берберова помянула ему сотрудничество с советскими издательствами в конце двадцатых и поставила его в один ряд с Эренбургом (см. примечания Берберовой к 'Курсиву' в нашем издании). Хочу надеяться, Господь простит Гулю его несправедливые слова. Хотя в воспоминаниях о Горьком нет того дружеского чувства, которое позволяет людям быть в отношениях между собой на 'ты' и на 'сволочь', которое есть в берберовских воспоминаниях о том же Бунине, тот, кто
