поцелуи, и вспыхивает что-то острое в душе… и так больно, и так сладко…
А потом вдруг словно порыв ветра пронесся по этой комнате, наполненной огненной страстью. В сомкнутые веки ударил свет…
— Лале! — потрясенно воскликнули у дверей. — Госпожа… вы?…
И лишь звука его голоса хватило, чтобы прогнать дурман.
— Мило! — резко распахнула я глаза, холодея. Ключ на груди полыхнул горячо, словно уголь.
Темная фигура замерла в светлом проеме дверей. Вокруг нее вились мотыльки — беспорядочно, хаотично.
— Лале… — беспомощно выдохнул мальчишка. — Значит, я…
— Мило, это не…
Но дверь уже хлопнула.
Что я наделала…
Кажется, на то, чтобы одеться, у меня ушла всего минута. Я лихорадочно натягивала на себя вещи — как попало, поскальзывалась на рассыпанных колокольчиках, которые звякали жалко, потерянно. Старалась не смотреть на обнаженного Кирима, застывшего в багряном полумраке комнаты. Волосы Незнакомца разметались по плечам, накрыли опущенное лицо… но даже сквозь рубиновую завесу я видела, как сияют его глаза — один желтым светом, другой — аквамариново-синим.
Я хотела ненавидеть Кирима. Но не могла. Не могла.
— Удачи, Лале, — донеслось мне вслед, когда я хлопнула дверью, желая лишь одного — попасть к Мило.
Сила Хранительницы ключа привела меня на вершину башни. Той самой, высокой, где мы встречались когда-то с Лило. Я выскочила из нарисованной на перилах низенькой дверцы — и метнулась к замершей на фоне закатного неба высокой фигуре.
— Мило! — крикнула я, задыхаясь. — Прости, я…
Он обернулся — резко, в запрещающем жесте выставляя перед собой ладони… и попятился назад.
Еще шаг — и он сорвется.
— Я ненавижу вас, Лале! — голос его ломался. Такое дорогое, такое знакомое лицо было искажено гримасой боли, а светлые ресницы слиплись от слез. — Ненавижу! — крикнул он отчаянно, размазывая по щекам соленые дорожки. — Убирайтесь! Ненавижу! Ненавижу!
— Мило… — прошептала я потерянно. Земля стремительно уходила из-под ног.
А он вдруг шагнул ко мне — вплотную — и прокричал прямо в лицо:
— Ненавижу вас!
И я наконец поняла, о чем говорит мой Мило.
И сошла с ума.
Глава двадцать третья, в которой Лале выводит на чистую воду Его величество властителя вод Ларру и ступает в тени
Память безумцев жестока. Она не покрывает все спасительной пеленой, нет — отпечатывает четко, как сургуч.
— Ненавижу тебя, — кричит Мило, жмурясь, чтобы не видеть, не знать… — Убирайся!
По моему лицу струятся слезы. Губы выгибаются в улыбке — болезненной и привычной уже давно маске.
Убираться? Ты гонишь меня?
Хорошо. Как скажешь, милый. Как скажешь, любимый.
Мне пришлось потерять его, чтобы осознать, как он дорог моему сердцу.
Глупая, глупая Лале. На одну ночь… да что там — один оборот с Киримом ты променяла свое счастье. На больную, наколдованную страсть — истинную любовь.
Все старые страхи, оживленные рассказом о Лило, умерли, разбитые истинной жутью потери. Если бы вчера я осталась с Мило, то не было бы ничего этого — ни медленно темнеющего неба за его спиной, ни безумной пляски мотыльков в глазах.
Я ухожу — и закрываю за собой дверь.
Мы не встретимся больше. Я отпущу тебя — если таково твое желание, мальчик. Мой, Мило…
Медленно бреду по пустым коридорам. Кажется, весь дворец превратился в ловушку. Черные тени колеблются в свете фонарей, извиваются на полу. Перепрыгиваю через них…
Жду звона колокольчиков — но они молчат. И отчего-то это кажется смешным… но я плачу.
— Лале? — окликает меня знакомый голос. — Вы в порядке, дорогая моя?
Улыбаюсь.
— Лале?… — он в замешательстве.
Я остановилась и, приподнявшись на цыпочки, пригляделась к нему.
Странный. Похожий на меня — но другой. В моей голове будто хрустят под сапогом безумия осколки цветного витража — художник, Тарло, картины, путешествие… Но целиком его уже не собрать.
Я знаю все — и не знаю ничего.
— Вы в порядке? — Тарло — да, таково его имя! — смотрит на меня с ужасом. — Что-то не так в узоре Вышивальщицы?
Вышивальщица… Ах, да.
— Нет, — склоняю голову на бок. И снова жду звона бубенцов — напрасно. — На оба вопроса — нет.
Кажется, он терзается сомнениями. Но потом решает что-то и заглядывает мне в глаза.
— Лале, милая… неужели ваша карта одержала верх?
— Карта? — растерянно переспрашиваю.
Карта, художник, дорога, одиночество…
«Пустая карта истинно пуста».
Я вздрагиваю от пронзительно-острого ощущения — из осколков разбитого витража сложился новый, чудесный, смертельно необходимый.
Подаюсь вперед, оплетая художника руками, словно ядовитая лоза — каштан.
— Тарло… — шепчу его имя. Губы царапает жесткая ткань темно-серого сюртука. — Нарисуй мне Пустую карту. Нарисуй на ней дорогу.
— Что?
Я чувствую его дрожь. Он боится.
Ах, мой строгий Мило — чтобы ты сказал на это? Тебе неведом страх… ты бы поднял мой подбородок, заставляя смотреть в глаза.
Но художник не таков. Он боится безумия. Как и все. Как и все…
— Нарисуй на Пустой карте — черным по черному, углем по углю, — слетают с языка слова, что шепчет в мои уши безумие. — Нарисуй на ней дорогу. И дверь. Наш Дом взаперти — освободи его.
— Лале, — пытается он отстранить меня. Глупый! Хохочу — мои руки сильнее, чем его. Я — Хранительница ключа…
Нет, хватит себе лгать. Я — Ключ от всех дверей. Вечная странница. Дочь Холо — подобная ему,
