Я действительно хотел бы знать, кто все это придумал. Чья злая воля мешает мне пробиться сквозь толщу льда, всплыть, наконец, на поверхность и глотнуть хотя бы немного свежего воздуха? Кровь дробью стучит в висках… Перед глазами темные пятна… Я разбил голову об лед, вода вокруг меня стала розовой. О, как мучительны воспоминания!
Не может быть, чтобы все это происходило спонтанно. Ведь если так, то в этой жизни нет ничего, что бы ее оправдывало! Да, я маргинал, но таких, как я - сотни, тысячи, и все прекрасно живут… Нет, я не могу, я не должен заканчивать свою жизнь вот так!
Бежать. Бежать отсюда, пока еще есть силы в искалеченных членах. Домой. Домой, к Марине, к съемным сараям, к осточертевшим «друзьям». Бежать…
Но кажется, для меня уже поздно делать хоть что-нибудь. Я ведь и раньше никому не был нужен, а теперь - и подавно. «Простите, я не узнаю вас в гриме». Тьфу! Да пошли вы все! Я много раз забрасывал удочку, но не поймал ни драного носка, ни ботинка с мертвяка. И мог бы, с усердием робота, вновь и вновь штурмовать отвесную стену. И каждый раз, сорвавшись, говорить себе, что не все еще потеряно, что уж теперь-то точно получится, стоит лишь собраться с силами и снова броситься вверх. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять - без надлежащей экипировки ты не поднимешься и на метр. Так зачем изводить себя в бесплодных попытках достичь вершины, с которой и сделать-то ничего нельзя, кроме как сигануть вниз, не в силах смириться с мыслью, что пребывание наверху ничем не отличается от полупризрачного существования в исходной точке. Ведь если разницы нет, - зачем платить больше, разбазаривая драгоценную жизненную энергию? Не проще ли остаться внизу и здесь же, внизу, тихо окончить свои дни, избрав своим девизом избитое «Не жалею, не зову, не плачу»? Разве того, через что мне пришлось пройти, недостаточно, чтобы понять: нет в этой жизни ничего, что бы ее оправдывало? Не так уж я и силен, чтобы снова начинать все с нуля. Здесь даже не в бессилии моем дело, а в том, что я понимаю: никакие действия не смогут помочь мне покинуть сраное болото, в котором я барахтаюсь почти всю жизнь. Наивно было бы полагать, что предел моих страданий достигнут. А если и так, - за этим пределом меня ждет всего лишь начало нового цикла мук. Зачем, если уже сегодня я не хочу ничего, кроме забвения?
Пускай же оно снизойдет ко мне! Пусть я растаю в кошачьих объятиях смерти, влекомый за грань, туда, где ждет меня вечный покой, подобный тому, в котором пребывает недвижный бог Абраксас.
Покой и свобода… Покой и свобода… Покой…
Ха-ха-ха-ха!
Лимон. Дохлая мышь танцует на задних лапках, пытаясь меня развлечь. Мириады черных пауков струятся по стенам вверх, выползая из разбитой башки того, кто еще вчера звался Георгием Гончаровым. Вчера это было в последний раз. Но на излете проклятый поэт все же смог заглянуть за Предел и увидел такое, от чего стало не по себе даже мне.
Нет в этой жизни ничего, что бы ее оправдывало. Всякое искусство абсолютно бесполезно. А мои творения бесполезны вдвойне, поскольку уж я и сам - доппельгангер, не имеющий права на существование, всю свою недолгую жизнь выдававший желаемое за действительное. Слышал с утра по радио: не за что биться, нечем делиться. Это про меня. Магритт с Эдвардом Джеймсом погребены под толщей времен. А ножницы - вот они, лежат в ящике стола, хищно подмигивая стальным кровожадным блеском. Взять их. И отрезать второе ухо. А следом за ним и нос, и все остальное, что нарушает симметрию… А потом…
Голодной крысой прыгнуть наперерез дыханию и завершить, наконец, картину, имя которой - Жизнь…
Труп Георгия Гончарова, с отрезанными ушами, носом, губами и гениталиями, вскрытыми венами, перерезанным горлом и множеством других повреждений, был обнаружен только двадцатого февраля, в понедельник. Он оставался бы невостребованным и дольше, кабы не дикая вонь, начавшая заползать в соседние квартиры. Соседи давно мечтали разделаться с хмурым юношей, чье безразличие к их существованию заслуживало, с их точки зрения, по меньшей мере, ссылки на Колыму.
Лучшего повода для аутодафе нельзя было и представить, но сучий потрох в очередной раз продемонстрировал окружающим свое неуважение, не став дожидаться, покуда те за ним явятся. Яйца надо отрезать за такое, так ведь щенок и в этом всех опередил.
Всех, кто видел изувеченного мертвеца, начинало рвать. Вывернуло наизнанку даже видавшего виды патологоанатома. И еще очень долго не мог он прийти в себя, а когда оправился, обнаружил, что выглядит много старше своих сорока семи. Тот факт, что на следующий день бедолага уволился из органов, где прилежно трудился добрую четверть века, упоминания не заслуживает.
Версия об убийстве отпала, не успев возникнуть. Заляпанный кровью дневник покойного являл собой неоспоримое доказательство его безумия, развившегося вследствие чрезмерного увлечения поэзией и приведшего, в итоге, к суициду.
Прошло две недели, прежде чем в освободившуюся квартиру въехал новый жилец.
Человеком он был суеверным, и все найденные в ней рукописи отнес на свалку, где их и спалили, разжигая костры, окрестные бомжи.
Из всего, что написал за свою жизнь Гончаров, уцелел лишь злополучный дневник.
Через много лет он оказался в лавке Эйнари Тойвонена, где лежал под толстым стеклом, сквозь которое все же проникали грозные флюиды самого страшного несчастья на свете - несбывшейся мечты…
ИНТЕРЛЮДИЯ ШЕСТАЯ
- Ты был прав, - сказала Ангелина вечером следующего дня, возвращая Тойвонену дневник поэта. - Пока что это - самое страшное, что я узнала благодаря «Лавке ужасов». Лучше, наверное, встретиться на узкой тропинке с демоном, чем жить такой судьбой, какая досталась Георгию.
- Никому не пожелаешь такой судьбы, - Эйнари положил тетрадь на место, в секретер. - Но и насчет демонов я не советовал бы тебе шутить.
- Сегодняшний рассказ, как я поняла, будет как раз о них, - улыбнулась девушка.
- Отчасти. Но для начала я хотел бы узнать твои впечатления от истории Гончарова.
- Это поистине ужасно - когда обстоятельства мешают тебе реализоваться в жизни, - произнесла готесса, присев на изящный стул. - вроде, сам ни в чем не виноват, и все, что нужно, у тебя есть - он ведь действительно был талантлив… Но вот почему-то не получается. Причем не получается ничего, за что бы ни взялся. Как будто ты вовсе не имеешь права на существование. Словно кто-то щелчком пальцев отбрасывает тебя от заветной цели, как придурок Родин - таракана! Вообще, очень сложно жить, когда окружающие не воспринимают тебя как равного, - хозяин магазина отметил, что последняя фраза девушки не имеет отношения к предмету разговора.
- Тебе приходилось с этим сталкиваться? - Эйнари приподнял белоснежные брови.
- Конечно! - Ангелина выглядела удивленной, будто он сам должен был догадаться.
- Ты посмотри на меня. Я же гот. Мне даже дома прохода не дают. Прошлой ночью мама вошла в мою комнату и увидела у меня в руках дневник Гончарова. Так она чуть в обморок не свалилась. Подумала, что я вскрыла вены, и кровь на страницах - моя. Да и по улицам спокойно не походишь - обязательно кто-нибудь пристанет.
- Что, опять начались гонения на субкультуры? - настал черед Тойвонена удивляться. - Я помню, нечто подобное происходило в последние годы первого десятилетия века, но чтобы сейчас…
- А вот представь себе, - было заметно, что разговоры на эту тему здорово нервируют девушку. - Дума даже закон какой-то дурацкий собирается принимать, чтоб вовсе запретить движение готов!
- Все как тогда, - почесав бороду, проговорил Эйнари. Значит, снова грядет что-то нехорошее. А ведь всего двенадцать лет прошло.
