— Ты мне, Сергей Архипыч, пятьдесят восьмую не шей. Для меня ни Федька Лытков, ни даже ты — это еще не советская власть.
— Чего ж ты на ней-то вымещаешь?.. Ну, я — плохой начальник, ну, Лытков — дерьмо, а уходить собрался не от нас ведь?.. Что ж я, по-твоему, частной шарашкой тут управляю?!
В сердцах комиссар хватил кулаком по стеклу на столе, промахнулся и попал по каменному пресс- папье. Мотая от боли рукой в воздухе, он рассвирепел:
— Не нравится ему, видите ли, что приходят люди с высшим образованием! А ты за что воевал три раза? За что дуранду в блокаду жрал?..
Вошел на цыпочках адъютант и прикрыл вторую дверь.
— Там что, слышно? — спросил комиссар.
— Немножко.
Теперь уже понизив голос почти до шепота, он наклонился к Городулину через стол:
— Думаешь, я не понимаю, кто таков Лытков? Распрекрасно я его вижу. Лежит у меня месяц в столе проект приказа. Потому и не подписываю. Не из-за того мариную, что ты уж больно хорош, а потому, что Лытков дрянь человек. А приведи мне завтра хорошего работника, да с дипломом, — не задумываясь посажу на твое место. И ты учить его будешь. Еще как будешь!.. Головой не мотай.
Городулин встал.
— Я пойду, товарищ комиссар. Рапорт оставляю у вас.
— Не читал я его, — сказал комиссар. — И не видел. Заберите, подполковник.
Он протянул через стол листок, но Городулин не взял его. Тогда комиссар аккуратно сложил листок вчетверо и порвал в клочки. Затем он обошел стол, взял Городулина за локоть и, провожая до дверей, каким-то смущенным голосом произнес:
— И есть у меня, Алексей Иваныч, одна к тебе просьба, за ради Христа. Книжки ты, что ли, внимательней читай или слушай, как люди говорят. А то, понимаешь, неловко получается. И поправлять как-то неудобно, и молчать при этом совестно. Ты вот, например, произносишь: «социализьм» — с мягким знаком, «капитализьм» — с мягким знаком… Ну куда это годится?..
Остановившись на пороге открытой приемной, вероятно, для того, чтобы люди, сидящие там, не подумали, что он кричал на этого седого человека, комиссар громко сказал:
— Супруге кланяйтесь, товарищ подполковник.
В приемной гражданских уже не было. Сидели у стены Лытков и блондин-кадровик.
— Вы ко мне? — спросил комиссар.
— Никак нет, — вскочив, произнесли они хором.
Стыдясь смотреть на них, словно не они его, а он их подсиживал, Городулин быстро пересек приемную и вышел в коридор.
Он старался не думать о своем разговоре с комиссаром, чтобы уберечь себя от немедленных выводов, но чувство досады на себя точило его душу.
ДИРЕКТОР
Поля работала в Грибковской школе двадцать пять лет. При ней сменилось много директоров, и она всех их помнила. Повелось так, что у каждого нового директора она вела хозяйство и убирала квартиру. В школе Поля называлась «техничкой». В коридоре нижнего этажа у нее был шкафчик под часами-ходиками, в шкафчике стояли чернильницы-невыливайки и лежал большой медный колокольчик. Чернильницы Поля выдавала по утрам старостам, в колокольчик она звонила в положенное время.
Директора платили ей семьдесят рублей в месяц, помимо зарплаты, за ведение их личного хозяйства. Кто-то давно установил эту цифру, и она уже не менялась. Спала Поля в кухне директорской квартиры. По субботам она уходила с вечера домой за пятнадцать километров, ночевала у матери и возвращалась в воскресенье к ночи.
Здание школы было старое, его приращивали время от времени в разные стороны, и поэтому оно было причудливой громоздкой формы несмотря на небольшую величину. Когда-то здесь помещалась двухклассная деревенская школа, в которую один год ходила девчонкой Поля, потом классов сделалось четыре, затем семь, а перед войной школа стала десятилетней.
Последний новый директор приехал из ленинградского пединститута в начале осени.
Поля только вымыла полы после отъезда Алексея Федоровича и вынесла на крыльцо ведро с грязной водой, когда к дому подошел юноша, державший в руке маленький чемодан. За спиной у юноши висел рюкзак. На улице шел дождь, молодой человек был без шапки, и мокрые волосы свисали ему на лоб. Он подождал, покуда Поля выплеснула воду из ведра, и сказал:
— Здравствуйте. Будем знакомы. Моя фамилия Ломов.
Поля ответила:
— Алексей Федорович уехавши в Курск.
— Если не ошибаюсь, это квартира директора? — спросил молодой человек. — Я приехал сюда с направлением.
— Взойдите в избу, — сказала Поля и опустила подоткнутую юбку.
Ломов вошел. Поле понравилось, что он на пороге вытер о тряпку ноги. Она расстелила в комнате половичок, надела старенький ватник и перед уходом в школу на всякий случай сказала:
— Если пойдете из дому, дверь замкните и ключ положите под балясину на крыльце. Вам в сельмаге ничего не надо?
Ломов сидел на корточках и вынимал из чемодана книги.
— А что в сельмаге? — спросил он.
— Вина могу принести, — сказала Поля. — Хомуты есть…
— Хомуты? — улыбнулся Ломов. Он снова принялся за свой чемодан.
Поля постояла с минуту и пошла в школу — звонить на большую перемену. До вечера она несколько раз видела нового директора, он проходил мимо нее в учительскую и в свой кабинет.
Нина Николаевна, завуч, улучила минуту и спросила Полю:
— Ты с новым директором разговаривала?
— Беседовали, — ответила Поля.
— Уж очень он молод, — покачала своей маленькой головкой Нина Николаевна. — Как бы не начал крутить романы. Ты, Поленька, если что-нибудь заметишь, непременно мне скажи… Мы с тобой давно здесь работаем, и для нас важнее всего судьба детей.
Убрав после занятий классы, Поля пришла в директорскую квартиру. На улице уже стемнело. Ломов сидел в полутьме за кухонным столом и хрустел горбушкой черствого городского батона, запивая водой из ковшика.
— Не мог найти лампу, — сказал он.
Она принесла керосиновую лампу из сеней и засветила ее.
Ломов сказал:
— Мне, наверное, будет здорово трудно здесь.
При керосиновом свете лицо его было худеньким, тени лежали под глазами. Поля заметила, что на пальцах у него заусеницы, как у мальчишки.
— На деревне можно достать молока, — сказала Поля. — Если у вас денег нет платить мне, то я так буду жить. До моего села пятнадцать километров. Здесь и кровать моя стоит. Дрова у нас запасены на
