далекий город, студенты не писали ему писем о своей личной жизни, но если они испытывали на первых порах затруднения в работе, то обращались к Виктору Петровичу за советом, — он отвечал им немедленно.
Было время, когда Виктор Петрович в любом обществе, в любой компании оказывался самым молодым человеком. Стоило узнать, сколько ему лет, как непременно кто-то произносил:
— Ну, вы совсем мальчишка!
И ему было приятно, что он, совсем мальчишка, находится в компании пожилых людей. Долгое время он был самым молодым студентом в группе, затем самым молодым преподавателем института, потом самым молодым кандидатом наук. И вдруг это оборвалось. Он и сам теперь часто произносил фразу, обращенную к какому-нибудь способному тридцатилетнему мужчине:
— Ну, вы совсем мальчишка!
Представления о возрасте сдвинулись: нынче ему уже начинало казаться, что, пятьдесят — шестьдесят лет — это еще пора зрелости.
Виктор Петрович был холостяком. Лет двадцать пять назад он был женат непродолжительное время — около года. Жена училась тогда на последнем курсе того же физико-математического факультета, на котором учился и он. Они познакомились и сошлись, живя в студгородке. Была устроена настоящая свадьба: в красном уголке студенческого общежития на длинном столе стояло несколько коробок овощных консервов, небрежно открытых перочинным ножом; вино и пиво были налиты в графины из-под кипяченой воды, колбасу нарезали толстыми ломтями; пили бог знает из чего: граненые стаканы, металлические кружки, блюдца — все было пущено в ход. Сизов сидел в чисто выстиранной футболке, а Лена надела светлое шелковое платье и вплела в косу большой бант. Сначала произносили тосты физики и математики, потом друзья с других факультетов, а затем уже ничего нельзя было разобрать, потому что все говорили разом.
Под утро он сидел на подоконнике, блаженно улыбаясь, рядом с Леной и пел песни, перевирая мотив. В хоре голосов он слышал только ее голос.
Когда все разошлись, Сизов и Лена отправились вдвоем в городской парк; сторож не хотел их пускать, но Сизов сказал, что они только что поженились, и дал сторожу последние три рубля. В городском парке, за оврагом, помещался зоологический сад. В овраге они долго целовались, а потом пошли смотреть зверей. Лене больше всего понравился олень, стоявший на пригорке в вольере, — его освещало восходящее солнце, а Сизов сказал, что олени, в общем, те же коровы: говорят, на Севере их даже доят.
Еще с месяц он и Лена продолжали жить в разных комнатах, даже в разных корпусах, и только бегали друг к другу в гости. Подруги, жившие с ней в одной комнате, как только он появлялся, принимали озабоченный вид и гуськом выходили за дверь. Лена сердилась на них за это, Сизову тоже было неловко; когда она прибегала к нему, его товарищи не исчезали, все сидели вместе, но и это начинало стеснять молодых супругов.
Им дали наконец отдельную комнату в общежитии. Сперва они очень обрадовались, а потом начались обиды. Обиды эти никому нельзя было пересказать, до того они были незначительны. То Сизов был неласков с Леной: по утрам, перед тем как расстаться, он забывал целовать ее в щеку. То, встречаясь дома после занятий, он ничего не рассказывал Лене — как прожил день, что думал, что делал. А ведь стоило войти в комнату кому- нибудь из его далеких друзей, как непременно оказывалось, что именно в этот день произошло в лаборатории какое-то интересное событие, и разговаривал о нем увлеченно Сизов не с женой, а с далеким приятелем.
По утрам, до завтрака, он бывал мрачен. Вечерами она иногда просила его почитать вслух; он подымал на нее, как ей казалось, удивленно-раздраженные глаза и говорил:
— Но ведь мы оба грамотные, Лена.
Весь вечер он мог просидеть, не сказав ни слова, уткнувшись в книги, или, надев наушники, слушать радио. Ей уже начинало чудиться, что, исполняя ее просьбы, он делает это через силу, вопреки собственному желанию. Она просила его:
— Витя, пойдем гулять.
И он подымался с дивана вовсе не с тем выражением лица, которое она хотела бы сейчас увидеть.
— Мне жертв не надо, — говорила Лена.
Сизов молча опускался на диван, а ее злило, что он не спорит, не доказывает ей, что это совсем не жертва с его стороны, что он и сам мечтал пройтись с ней. Она понимала, что уже придирается к нему, но не могла остановиться и даже словно торжествовала, когда вдруг обнаруживалось, что Сизов, проснувшись, забыл тотчас же поздравить ее с днем рождения.
Бывало, что ночью она начинала плакать; он не слышал этого. Лене казалось в эти минуты, что она, всеми брошенная, одинокая, лежит где-то на краю света. Если он наконец просыпался и спрашивал:
— Что с тобой? Почему ты плачешь?
Она отвечала:
— Какая тебе разница, все равно ты меня не любишь.
— Но это же глупо, Лена, пойми… Завтра поговорим. Спи, пожалуйста.
Она вскакивала с постели и уходила на узкий, коротенький диван. Сизов выкуривал в темноте папиросу; Лена смотрела на вспыхивающий и гаснущий огонек и думала: «Ну, подойди ко мне… Неужели ты не понимаешь, что сейчас непременно надо подойти!»
Он был упрям и не подходил.
В свободные минуты она стала убегать к подругам и сердилась, что он не обижается на нее за это. Все у них не клеилось. Редкий день проходил без того, чтобы не поссориться, и все ссоры были мелкие, по пустякам, причины тотчас же забывались, но накапливалось ощущение неблагополучия, отсутствия счастья.
Они получили назначение после окончания института в разные места: он — на Урал, она оставалась в том же городе, где они учились. К ней приехала мать. Сизов недолго прожил с ними вместе в новой городской квартире, а затем отбыл к месту назначения. Они так и не развелись, писали друг другу редко, а потом и совсем потеряли связь.
Сизов постепенно привык жить один.
Бывая в гостях у своих женатых друзей, он даже иногда завидовал тому, что за обеденным столом сидит большая семья, что в доме шумно и весело живут, вкусно едят, любят друг друга; но как только Виктор Петрович представлял себе, что в его комнате будет жить женщина, ему сразу же начинало казаться, что из-за нее надо будет поступаться своими привычками, жертвовать своей свободой, хотя он не мог бы связно рассказать, в чем же именно заключается эта пресловутая свобода и для чего, собственно, она ему нужна.
Когда жены сослуживцев спрашивали у него: «Виктор Петрович, почему вы не женитесь?», он отшучивался: «Потому что я идейный холостяк».
Бывали у Сизова в его долгой холостяцкой жизни привязанности, но они не оставили следов в его душе, кроме тягостного чувства невыполненных обязательств и необоснованных женских претензий.
Нынче жизнь его проходила в институте, работе он отдавал всю свою душу и был рад, что на домашние дела оставалась мало времени.
Когда перед самыми каникулами Сизову предложили путевку в крымский санаторий, он нехотя согласился, решив задержаться по дороге дня на три в том городе, где родился и окончил институт.
Поезд уже подходил к самому городу, а Виктор Петрович все еще не узнавал знакомых мест. Он уже часа полтора стоял в коридоре вагона у окна, вглядываясь в мелькающие названия пригородных станций; названия были знакомы ему с детства: Карасевка, Покотиловка, Зеленый Гай… Они проносились мимо окна, словно жизнь Сизова кто-то начал крутить в обратную сторону.
Ничего определенного он вспомнить не мог. Ему казалось, когда он собрался в дорогу, что, как только он станет подъезжать к родному городу, сразу же нахлынут на него воспоминания, от которых человеку в сорок пять лет некуда деваться. Но названия пригородов оставляли его спокойным. Он даже попытался нарочно разбередить себя, вспоминал, как ездил в эти места четверть века назад, но в памяти возникали незначительные события: стоял в дачном поезде, купался в пруду, лежал на траве. Все.
