Вокзал был новый, носильщики новые, и привокзальная площадь ничем не напоминала старую площадь; впрочем, и ее Сизов тоже толком не помнил. Он волновался, как человек, которого должны были встретить на платформе родные люди, а их не оказалось.
Приехал Сизов под вечер. Сумерки сгущались быстро, и, пока он добрался до гостиницы, стало совершенно темно.
В гостинице ему предложили большой двухкомнатный номер. Сизову он показался дороговатым — Виктор Петрович не любил швырять деньгами попусту, — но сейчас выбора не было.
Он хотел сказать администратору, который взял его документы, что родился и вырос в этом городе, но фраза не вставлялась в короткий, деловой разговор. Когда горничная впустила его в номер, он поставил чемодан у дверей, подошел к окну, распахнул его и, глубоко вдохнув воздух, все-таки сказал горничной:
— Не был я у вас двадцать пять лет.
Горничная ответила:
— Горячая вода бывает три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам. А ресторан внизу. Работает до трех часов ночи.
Сизов приветливо улыбнулся: ему было сейчас приятно все, с чем он сталкивался, и все, что ему говорили. Он сказал, что погода стоит великолепная, впрочем, здесь в эту пору всегда бывала недурная погода. Горничная ответила, что она нездешняя.
Виктор Петрович зажег повсюду свет, обошел комнаты, открыл оба крана в ванной, потрогал белоснежные плотные простыни в спальне и снял трубку телефона, — в трубке загудело, все было в исправности.
Давно не бывало у Сизова такого безмятежного, легкого настроения. Оттого, что он сейчас мог делать все, что угодно, он не знал, с чего начать. Зазвонил вдруг телефон. Сизов радостно бросился к нему, но попросили Аркадия Викентьевича, и Виктор Петрович долго, вежливо и ласково объяснял, что Аркадий Викентьевич, очевидно, жил в этом номере раньше, а сейчас он, по всей вероятности, выехал, к сожалению, в неизвестном направлении. Он даже чуть было не спросил в приступе вежливости:
— А что ему передать?
В трубке кто-то повздыхал и, должно быть, обманутый чрезмерной отзывчивостью Сизова, спросил:
— А вы, случаем, не знаете, он вырвал горючее в сельхозуправлении?
— Простите, к сожалению, не знаю, — ответил Сизов.
Около телефона лежала книга абонентов, он полистал ее; не приходила в голову ни одна знакомая фамилия, школьные друзья вспоминались плохо, да еще, главным образом, не по фамилии, а по каким-то детским именам-прозвищам: Кука, Мика, Блинчик.
Подумал он было, что, может, живет здесь Елена Михайловна — Сизов вспоминал о ней редко и непременно по имени-отчеству, — но решил, что вряд ли стоит ворошить пепелище.
Он спустился поужинать в ресторан; сегодня следовало отдохнуть с дороги и пораньше лечь спать.
В ресторане было шумно, грохотал оркестр.
Он выбрал маленький столик в углу зала. Среди сидящих, снующих, танцующих людей не было ни одного знакомого лица. Официант долго не подходил, и Сизов, скучая, рассматривал соседей. Всех этих молодых, веселых людей еще не было на свете, когда он жил здесь, в городе.
Какой-то юноша, по-видимому студент, купил цветы и дал их своей девушке; она держала букет у самого лица, улыбалась юноше, они смотрели друг на друга; на оркестр, на лампы, на стены, на все окружающее блестящими, счастливыми глазами; куда бы она ни посмотрела, он тотчас глядел в то же самое место, и они затем наклонялись друг к другу и горячо что-то говорили. Очевидно, они впервые пришли в вечерний ресторан, все казалось им внове, необыкновенно значительным.
«А для меня, — подумал Сизов, — это обыкновенная столовка… И пахнет чадом из кухни…»
Официант принес наконец кусок мяса и бутылку пива. Сизов съел свой ужин, запил пивом, хотел, было попросить еще чаю, но передумал.
Заснул он у себя в номере быстро, хотя предполагал, что его будет мучить бессонница.
Желание повидать Елену Михайловну возникло у Сизова неожиданно. Он ходил весь день по улицам, отягощенный воспоминаниями. Не любящий беспорядка даже в мыслях, Сизов решил осмотреть родные места по определенному плану: начать надо с того дома, где он провел первые десять лет своей жизни, покуда не умерла его мать.
Виктор Петрович шел к Подольскому переулку кратчайшим путем, руководствуясь не какими-нибудь точными приметами, а почти бессознательно, как летит птица к тому месту, где она когда-то появилась на свет в родном гнезде.
Улицы города были неузнаваемо преображены: появилось больше скверов и садов, просторнее стали площади; вместо приземистых купеческих зданий, на дверях которых висели овальные жестянки страхового общества «Россия», выросли высокие дома с сияющими на солнце стеклами окон.
Когда Виктор Петрович впервые, будучи уже на фронте, услышал из сводок Информбюро, что его город занят противником, это известие было для него особенно трагическим и оскорбительным. Он десятки раз представлял себе тогда, как по главной, Сумской улице, мимо любимого в детстве кинотеатра «Ампир» шагают враги, как они топчут тот самый тротуар, по которому он бегал когда-то со своими друзьями… Кроме гнева, который Сизов испытывал при этой мысли, он еще чувствовал омерзение, будто кто-то чужими, грязными и сальными руками прикоснулся к дорогим для него вещам.
И сейчас ему было приятно, что все вокруг отстроено заново.
Попадались по дороге и знакомые места: то дом, то крыльцо, то аптечные окна, в которых в стародавние времена выставлены были огромные шары, налитые, как тогда казалось мальчику, цветными лекарствами, — все это проступало вдруг в памяти Сизова, словно отпечатанные жирным шрифтом буквы на ветхом листе бумаги.
На углу Московской и Пушкинской по-прежнему висели огромные часы, и здесь он впервые явственно вспомнил Лену. Под этими часами они встречались, когда он учился еще на первом курсе. Он топтался тут на углу, рядом с посыльными — усатыми мужиками в красных шапках. На кой черт нужны были эти посыльные, он и тогда не понимал, — им давали какие-то мелкие поручения: снести пакет, доставить корзину цветов; они насмешливо пялились на него, а он досадовал, что Лена все не идет и не идет.
И сейчас неподалеку от часов он увидел небольшую, в одну створку, дверь, ведущую, как он это отлично знал, вниз, в подвал. Теперь над этой дверью прибита вывеска: «Библиотечный коллектор». А тогда, кажется году в двадцать пятом, на окнах были нарисованы синие лошади и написано затейливыми буквами: «Механические бега и скачки». Даже сейчас, почти через тридцать лет, ему становится тошно при воспоминании об этих синих лошадях.
…Он ждал однажды Лену под часами. У него были какие-то пустяковые деньги на два дешевых билета в кино. Лена не шла. Из соседних подвальных дверей выходили люди, веселые и мрачные, пьяные и трезвые. Томясь от ожидания, он решил заглянуть на одну минуточку в этот подвал. Здесь было прохладно и сыровато. На последнем повороте лестницы стоял вздыбленный огромный медведь с бронзовым подносом в передних лапах. От медвежьей шерсти пахло никотином.
В большом зале с низким потолком сгрудилась толпа людей. Через равные промежутки времени оттуда доносился громкий бесстрастный голос:
— Можно ставить, есть прием!
И немного погодя:
— Ставок больше нет!
Затем доносилось глухое жужжание.
Он протиснулся сквозь толпу и оказался вдруг перед длинным столом, во главе которого сидел человек с большим, словно распухшим лицом и гладко расчесанными на прямой пробор волосами — они блестели, как эмалированные. В руках человека мелькала длинная лопатка, похожая на игрушечную, которой он с необыкновенной ловкостью шнырял по всему столу.
— Можно ставить, есть прием! — сказал он равнодушным голосом, и десятки рук положили на стол
