— Возьмет полкруглого, возьмет батон или городскую… Колбаски сто граммов, сыра…
— А разве в булочной продают колбасу? — улыбается девочка.
Но Надя уже не слышит. Она спит.
И девочка, глядя на нее, тоже закрывает глаза.
Ординаторская больницы. Как обычно, это не очень уютная комната. Над столом горит электрическая лампа без абажура. Сквозь светлеющее окно пробивается рассвет.
Сидит за столом утомленный после ночного дежурства немолодой врач. Подле него лежат стопкой папки с историями болезней. Он делает в них записи; кажется, не будет конца этой работе — стопка уменьшается медленно.
Рядом с его локтем появляется стакан чая.
— Попейте горяченького, я крепкого заварила, — раздается женский голос.
— Спасибо, — рассеянно говорит врач.
Он отхлебывает чай, грея о стакан озябшие руки.
— Каши хотите, я могу из столовой принести?
— Благодарю вас, не надо.
Он поднял голову, щуря глаза от света лампочки над столом.
Надя снимает халат санитарки, вешает его на гвоздик. Придерживаясь за стенку, стоя, переобувается — сняла больничные шлепанцы и надела свои стоптанные туфли. Собрала с края стола толстую тетрадь и книги, укладывает их в старенький дерматиновый портфель.
Врач посмотрел на часы.
— Прямо на лекцию? — спрашивает он.
— Ага.
— Заснете небось после бессонной ночи?
— Ой, что вы! Это я на санитарии и гигиене сплю. А сегодня у нас терапия. Да и подремала я немножечко.
Она надевает пальто.
— Еще три годика — и все! Буду свободна, какптица…
Придвинув к себе снова стопку папок, пожилой врач ворчит:
— Врач и птица — это совершенно разные профессии. Кому из санитарок вы сегодня сдали дежурство? — без всякого перехода, все так же не подымая головы, спрашивает он.
— Зинаиде Степановне.
— Внушили бы вы ей, Надя, что больным не следует разбалтывать их диагнозы. Неужели эта дура не понимает, что тяжелобольных это травмирует?
— Хорошо, — говорит Надя. — Я ей скажу… Петр Иванович, можно вас спросить?
Он кивнул.
— Ну, а если человек очень болен? И если он очень просит: доктор, скажите мне правду, я должен успеть сделать распоряжения, я хочу знать, сколько времени у меня осталось…
Пожилой врач отвечает тихим, внезапно осевшим голосом:
— На прошлой неделе умер мой друг. Медик. Он умолял меня не скрывать от него точный диагноз. И я не скрыл, ответил ему — рак печени. Он сказал мне: спасибо за правду, но ты меня убил…
Все это пожилой врач произносит медленно, не отрывая глаз от папок с историями болезней и даже делая в них короткие записи.
Надя стоит с портфелем в руках и не решается уйти,
— Вы сегодня устали, да? — тихо спрашивает она.
— Немного.
Ей жаль его. Она хотела бы сказать ему что-нибудь
приятное.
— А две ваши пациентки из третьей палаты в понедельник идут на выписку…
Врач пишет, возможно он даже не слышит Надю. Тишина.
На столе, подле локтя доктора, появляется тарелка дымящейся каши.
Комната девушек в общежитии студентов-медиков. Три койки, три тумбочки, в центре — большой стол. Надя Лузина гладит на столе мужской пиджак; скоблит ногтем пятна, брызжет на него водой, отпаривает электрическим утюгом.
На другом конце стола, разложив перед собой тетради, занимаются две Надины однокурсницы.
— Обнаружение симптома Пастернацкого, — говорит Тоня ровным ученическим голосом, — позволяет нам диагностировать заболевание почечных лоханок…
— А точнее? Какое заболевание? — слышен нетерпеливый мужской голос. — Как оно называется?
— Называется пиелит.
— Ну, вот и отлично.
Теперь мы видим, что это произнес Сережа Кумысников. Он сидит без пиджака, в рубахе, поверх которой накинута Надина вязаная кофта.
— На троечку, девчонки, вполне потянете. А много ли нашему брату надо!..
— Тебе, Кумысников, хорошо говорить, — ноет Женя. — У тебя стипендию не отнимут. Ты талантливый…
— Я-то? Нисколько. Просто я точно знаю, чего хочу… У Рахманинова как-то спросили: в чем, по- вашему, заключается искусство виртуоза-исполнителя? Рахманинов ответил: в том, чтобы не задевать пальцами соседние клавиши.
Листая тетрадь, Тоня рассеянно спрашивает:
— Рахманинов — татарин?
— Русский, Тонечка, — спокойно отвечает Сергей. — В наше время врач не может быть универсалом. Надо сразу облюбовать свою область и не мазать по соседним клавишам Меня интересует хирургия легкого. А все эти грыжи, аппендициты — это банальные случаи…
Женя спрашивает:
— А если у человека все-таки грыжа?
— Найдутся сотни хирургов, которые преотлично сделают ему операцию.
— Значит, ты делишь врачей на чернорабочих и гениев?
— Нисколько. Я делю людей только по одному принципу: хочешь или не хочешь добиться, умеешь или не умеешь делать.
Тоня, скуластенькая, губастенькая, краснощекая девушка, возившаяся со своими тетрадями, мечтательно потянулась.
— Мало ли чего я хочу… Девчата, я хочу быть принцессой!
— Принцесса, Тонечка, — вежливо говорит Сергей, — знала бы, между прочим, что Рахманинов — великий русский композитор. Следовательно, профессия принцессы тебе противопоказана.
— Слушай, Кумысников, — говорит Тоня, — а что б ты сделал, если б был всемогущим царем?
— В феврале семнадцатого года отрекся бы от престола и в октябре устроил Октябрьскую революцию.
— А потом?
— А потом поступил бы на медицинский и стал работать в области хирургии легкого… Надя, ты скоро? Мы же в кино опоздаем.
— Сейчас, последний рукав остался…
— Десять коров на меня приходилось, — негромко говорит Тоня. — Три раза в сутки доить. Верите, девочки, я и ночью, во сне, пальцами вот так делала. Доила. От этой работы аж до плеча ломит руки… Вот ты. Кумысников, ругаешь меня: того я не знаю, этого… А откуда мне знать? Наша деревня — сто пятьдесят километров от железной дороги. Я в начальную школу пятнадцать километров туда-назад бегала…
— Ломоносов знал, — говорит Кумысников. — А тоже был из деревни. Архангельская область. Село Холмогоры. Пешком, между прочим, пришел в Санкт-Петербург.
