А на кафедре, с побледневшим от волнения лицом, стоит в докторском халате и шапочке Сережа Кумысников. Он напряжен, скулы плотно сжаты, и, хотя глаза его направлены на застывших в молчании однокурсников, вряд ли он различает сейчас их лица. Голос его негромок, но в аудитории так пронзительно тихо, что его слышат все:
— Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь… — медленно произносит он.
— Клянусь! — это уже голос Тони, она стоит в том самом дальнем ряду под потолком, где за несколько стульев от нее спит Надя.
— Клянусь! — истово произносит Женя, вцепившись пальцами в кончики нового шарфика.
Держа руки по швам, как и положено мужчине во время присяги, Сережа Кумысников продолжает:
— Клянусь относиться к больному с любовью, вниманьем и заботой. Стремиться по первому зову оказать ему необходимую помощь. Хранить врачебную тайну…
На стене, позади кафедры, два полотнища. На них написано:
«Где есть любовь к людям, там будет и любовь к врачебному искусству». Гиппократ.
«Спешите делать добро». Доктор Ф. Гааз.
Все так же, привалившись плечом к стене, спит Надя. Краем глаза Тоня уже заметила это и пытается хоть как-нибудь, через соседей по стульям, разбудить подругу.
— С ума сошла, Надька! — шепчет она.
Однако, взволнованные происходящим торжеством, соседи не слышат и не понимают Тониных знаков.
Голос Сергея. Все знания и силы посвятить охране здоровья человека, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества…
И наконец звучат заключительные слова — теперь уже гремит вся аудитория:
— Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь!
Пожалуй, лишь мертвый не очнулся бы от подобного мощного хора, — Надя проснулась. Она вскочила на ноги, в ужасе от того, как это могло с ней произойти; торопливо озираясь, заметили ли окружающие ее позор, она успевает выпалить только одно слово:
— Клянусь!
Неподалеку от кафедры сидят в первом ряду два старика профессора: маленький тщедушный терапевт и могучий, с седой львиной гривой, анатом.
Могучий анатом склонился к тщедушному терапевту и кричит ему в ухо, перекрывая шум:
— Черт возьми, Витя! С каждым выпуском я становлюсь все сентиментальней: это зрелище волнует меня, словно не они, а я заканчиваю курс!..
Терапевт озабоченно посмотрел на него, вынул из верхнего кармана своего пиджака столбик таблеток валидола и протягивает ему одну.
— Положи под язык, — велит он. — И не глотай, по своему глупому обыкновению, а соси.
Снова тихо в аудитории. Стоит на кафедре маленький старик профессор, его голова едва возвышается над краем кафедры. Обведя взглядом замерший безбрежный амфитеатр, он начинает:
— Глубокоуважаемые коллеги!
Впервые знаменитый медик обращается к ним как равный к равным. И едва заметное шевеление пробежало по рядам.
Сережа Кумысников подправил поаккуратней и повыше галстук.
Тоня незаметным движением натянула на колени слишком короткую юбку.
Женя огладила рукой свою чрезмерно пышную прическу, приминая ее.
Надя Лузина сконфуженно сунула ногу обратно в туфлю — вероятно, новая обувь тесновата ей.
— Сегодня вы все стали дипломированными врачами, — говорит профессор. — Однако я хотел бы предостеречь вас: стать врачом легче, чем быть врачом. Нынешняя медицинская наука вооружила начинающего молодого доктора средствами, с помощью которых он может спасти жизнь человека даже тогда, когда был бы совершенно бессилен сам великий Боткин. Вместе с тем появляются врачи, так напряженно следящие за показаниями новейших медицинских приборов, что забывают лицо больного. Для них не существует личность, характер страдающего пациента, а вместо него на третьей койке слева лежит «митральный порок» или «острый гастрит». И больной начинает тосковать о добром докторе, который, ничего не говоря, просто посидит минуточку вечером у его койки. Со времен Гиппократа между врачом и больным складывались доверительные отношения — духовное уединение вдвоем, охраняемое врачебной тайной. Я глубоко убежден, что каждому больному необходимо исповедаться врачу — ведь, сознательно или бессознательно, больной ждет от него не только совета, но и утешения. Бехтерев говорил, что если пациенту после беседы с доктором не становится легче, то медик этот должен оставить свою профессию…
Из аудитории шумно расходятся молодые врачи. На лестнице Сережа Кумысников поравнялся со стариком терапевтом. Вежливо остановил его:
— Извините, профессор… Вы сказали нам, что врач должен в клинике следить даже за подбором художественной литературы для больных.
— Говорил, — кивает профессор.
— Ну, а что бы вы порекомендовали для чтения самому молодому врачу?
Профессор задумчиво посмотрел на Кумысникова.
— Читайте, мой друг, «Дон-Кихота».
За наспех накрытым столом пируют трое.
Хозяина пиршества можно тотчас же угадать: он одет совсем по-домашнему — в пижамной куртке, на ногах шлепанцы. Это молодой человек вполне цивилизованной наружности. Воротник его белой рубахи под пижамной курткой повязан галстуком-бабочкой.
Молодого человека зовут Геной. Он — оркестрант, в просторечии именуемый лабухом. Друзья его, собравшиеся тут, тоже лабухи. Это ясно потому, что в углу подле стола сложены музыкальные инструменты в футлярах.
Все, что стоит на столе, уже выпито. Гости не сильно пьяны, но возбуждены в достаточной степени.
— Выпьем, братцы, за хорошую халтуру! — кричит один из них, беря в руки бутылку. Она пуста, но сгоряча гость не замечает этого и пробует налить из нее в рюмку. — Подумать только, что бы делали люди, если б на свете не существовало халтуры! Жаль, нет у нас такой статистики, а то установили бы: половина России живет на халтуру… Генка, сообрази у деда еще на килограмм!..
Молодой человек подымается и идет в дальний угол комнаты. Здесь, за ширмой, лежит на диване старик.
Геннадий появился за ширмой.
— Дед, будь человеком, дай десятку. Честное слово, отдам… Вчера зажмурился работник райпита, нас пригласили играть на похоронах… Дед, ты слышишь меня? Я же знаю, тебе утром пенсию принесли.
— На водку не дам, — тихо произносит старик.
Геннадий присел к нему на диван.
— Ребята ко мне пришли, дед…
— Каждый день ходят.
— Ну и что? Крепкий коллектив… Дед, а дед, вспомни, как ты сам был молодым. Нам охота погулять… Хочешь, я тебе за лекарством сбегаю?
— Пожалел бы ты меня, Геннадий, — говорит старик.
— Это можно, — радостно соглашается внук. Он наклоняется и целует старика. — Хочешь, мы тебе
