простить его не в моих силах. И раз я в самом деле разыскал его там, где и предполагал найти, это придает мне решимости расквитаться с ним. Я не могу допустить, чтобы он остался в живых. Лучше было бы ему не родиться.
Снаружи, с того места, где они стояли, внятно слышалось каждое слово. Голос умолк, а затем приказал:
— Уведите его и привяжите к столбу, пусть постоит, помучается. А потом — расстрелять!
— Посмотри на меня, полковник! — умолял он. — Старик я, какая во мне корысть! Я и так скоро помру от немощи стариковской. Не убивай меня!
— Уведите его! — повторил голос изнутри дома.
— …Я за все рассчитался, полковник. Тысячу раз рассчитался. У меня отняли все, что я имел. Всю жизнь меня мучили. Почти сорок лет я прожил, прячась от людей, как зачумленный, дрожал каждую минуту от страха, что вот-вот придут и убьют меня. Я не заслужил такой смерти, полковник. Позволь мне хотя бы получить отпущение грехов. Не убивай меня! Скажи, чтобы они не убивали меня!
Он кричал. Шляпа в его руке билась о землю. Тело повисло на веревках, словно он обессилел от палочных ударов.
— Привяжите его покрепче, — раздался голос изнутри дома. — И дайте выпить: опьянеет, пуль не почувствует.
Он наконец затих. Он лежал на земле, притулившись к столбу. Приходил его сын Хустино. Потом Хустино ушел и снова вернулся. Потом он вернулся во второй раз.
Хустино взвалил его на осла и крепко-накрепко привязал к сбруе, чтобы он ненароком не отвязался и не упал. А чтобы не пугать людей, натянул ему на голову мешок. Потом Хустино стегнул осла, и оба торопливо и покорно затрусили по дороге. Надо было поспеть в Пало-де-Венадо до вечера, чтобы договориться насчет заупокойной службы и похорон.
— Невестка и внучата, поди, не узнают тебя, — размышлял Хустино, обращаясь к отцу. — Посмотрят и не поверят, что это ты. Или подумают, койот в поле заел. Все лицо издырявили. Еще и милосердные: добивали.
Лувина
«Среди высоких гор, что тянутся там, на юге, самая высокая — Лувина. И самая каменистая. Она почти вся сложена из того серого камня, который обычно идет на изготовление известки. Но на Лувине из него известки не делают, он валяется под ногами без всякой пользы. Местные жители зовут этот камень „диким“, и оттого весь склон, ведущий к вершине Лувины, получил название „Дикие камни“. Солнце и ветер постепенно разрушают породу, и земля здесь белая и сверкающая, словно она всегда усыпана утренней росой. Но роса — это только для сравнения, потому что на Лувине и ночью и днем холодно, и влага, не успев осесть на землю росою, сгущается в облака.
…Земли-то, собственно говоря, нет: кругом дыбятся скалы, зияют глубокие расщелины и пропасти, в которые сколько ни вглядывайся — дна не увидишь. Жители Лувины говорят, будто из этих пропастей ночью поднимаются сны. Не знаю. Я видел лишь, как оттуда поднимается ветер: он взвивается вверх пыльными вихрями, и чудится, ими выстреливают из гигантских камышовых трубок притаившиеся где-то там, в черной глубине, остервенелые великаны. Кое-где на кручах, едва держась корешками за неглубокую почву, цепляясь изо всех сил ползучими веточками за выступы скалы, зеленеют хилые кустики сладко- горького паслена, — даже этим неприхотливым растеньицам не дает здесь вырасти неутихающий ветер. Лишь изредка там, где между камнями есть хоть немного тени, заметишь белые цветы мексиканского колючего мака. Но лепестки его быстро облетают, и тогда становится слышно, как утыканные колючками ветки распарывают мчащийся ветер, издавая при этом звук, похожий на свист ножа по точилу.
Вы уже, наверно, и сами обратили внимание — над Лувиной все время дует ветер. Бурый ветер. Говорят, — бурый он оттого, что приносит с вулкана тучи песка и пепла. Так это или нет, но вокруг вас все заволакивается темной мглой. Вы сможете в этом убедиться сами. Ветер набрасывается на Лувину со свирепостью дикого зверя. Да, да, вас не оставляет ощущение, что это не ветер, а хищник, который терзает зубами свою добычу. Яростные вихри срывают крыши с домов, и таких злополучных дней набирается за год довольно много. Сорвать кровлю — это для тамошнего ветра все равно, что сдунуть у вас с головы соломенную шляпу. И стоит потом домишко непокрытый — одни сиротливые стены. На Лувине ветер никогда не стихает — если он не бушует, так скребется. Скребется, будто и в самом деле у него — когти. Вы слышите этот скребущий звук утром и вечером, час за часом. Ветер Лувины не ведает устали, он неутомимо царапается о стены, выдирает из земли гремучие камни, шарит за дверьми, загоняет под их полотнища свои холодные острые лопаты. От него нет спасения, он пробирает вас до костей, и вы чувствуете, еще немного, он вытрясет у вас душу из тела. Вы все это испытаете сами».
Рассказчик примолк, глядя на улицу.
Снаружи долетал шум вздувшейся реки, с плеском несшей свои воды через камышовые заросли; тихо шелестели ветви миндальных деревьев; кричали дети, играя в полосе света, падавшей из дверей таверны.
В комнату влетали термиты и, ударившись о стекло керосиновой лампы, падали с обгорелыми крылышками на пол. А за стенами дома быстро густела темнота.
— Слушай, Камило, дай-ка нам еще пару пива! — попросил рассказчик. — И вот еще что, — заговорил он снова. — Никогда вы не увидите, сударь, на Лувине ясного голубого неба. Небосвод там какой-то линялый, затянутый белесой известковой мутью, и муть эта никогда не расходится. А склоны горы — голые: ни деревца, ни травки зеленой, не на чем отдохнуть глазам, и все вокруг, будто пеплом, припорошено известковой пылью. Вы то увидите сами: угасшие, мертвые горы и высоко поднятую над ними огромную голову Лувины с россыпью лачуг, белеющих издали, как смертный венчик на лбу покойника.
Возгласы детей зазвучали рядом, ворвались в таверну. Рассказчик встал, подошел к дверям.
— Марш отсюда! — скомандовал он. — Не мешайте людям разговаривать! Играйте, но только без крика.
Он вернулся к столу, уселся и продолжал:
— Да, так вот, я уже говорил, дожди на Лувине выпадают редко. В середине года только налетят грозы, исхлещут, изроют склоны, смоют чуть ли не дочиста всю почву и оставят после себя, куда ни взгляни, одни камни. Зато хороши в это время тучи. Они ползут от горы к горе, тяжелые, набухшие, сталкиваются друг с другом и разлетаются в разные стороны, точь-в-точь надутые бычьи пузыри, и тут же, будто вспоротые лезвиями скал, гулко лопаются, раскатывая по ущельям грохочущий гром. Так продолжается дней десять-двенадцать. Потом грозы уходят и возвращаются лишь через год, а иногда — лишь через несколько лет.
…Да, дожди на Лувине выпадают редко. Так редко, что как бы и вовсе не выпадают. И земля там мало того, что вся иссохла, съежилась и растрескалась, как старая кожа, она после гроз покрывается еще «дождевой стерней» — так именуют на Лувине шипы затвердевшей грязи, которые при ходьбе вонзаются вам в подошвы, будто острые камни. Право, кажется, там сама земля ощетинилась терниями.
Он выпил все свое пиво до капли, на дне бутылки осталась одна пена.
— С какой стороны ни взглянуть, — продолжал он, — нет на свете места печальней Лувины. Вы это почувствуете сразу же, как только приедете. Я бы сказал, что там навечно свила себе гнездо тоска. На Лувине люди не знают, что такое улыбка, лица у них словно одеревенели.
Тоска на Лувине почти осязаема, почти что зрима, она не оставляет вас ни днем, ни ночью. Даже ветер не в силах ее развеять, он только ворошит и растравляет ее. Вы чувствуете, что это место — ее родина, дом, где она обитает исконно и неизбывно. На Лувине вам от тоски некуда деться, вы ее ощущаете на вкус, на ощупь, она обступает вас со всех сторон, гнетет и давит; она, словно огромный пластырь, налегла на ваше сердце и убивает в нем жизнь.
…Тамошние люди говорят, будто в полнолуние на улицах Лувины можно увидеть ветер. Приняв человеческий образ, он носится между домами, метя по земле свисающим с плеч черным плащом. Но я,
