тогайранки прекрасные советники, да она и сама достаточно умна, чтобы понимать истинные мотивы человеческих поступков.
— Интересно, что она, в таком случае, думает об Эйдриане? — поинтересовался Мидалис.
Эльф оставил этот вопрос без ответа.
— Мы разослали в ближайшие селения вестников, которые расскажут о возвращении принца Мидалиса, — сказала Пони. — Чтобы люди знали, что существует сопротивление Эйдриану, и могли надеяться на возрождение королевства.
Пока женщина говорила, Джуравиль внимательно вглядывался в ее лицо, почувствовав под маской внешней решимости скрытое смятение.
— Или чтобы предупредить их о том, что вот-вот вспыхнет новая война? — спросил эльф.
— И это, конечно, тоже… — Пони вздохнула.
По лицу сидящего рядом с ней принца можно было догадаться, что эти слова поразили его.
— Боюсь, ты возлагаешь слишком большие надежды на простой народ Хонсе-Бира, — прямо ответил Джуравиль на его невысказанный вопрос. — Все твои проблемы, как мне кажется, чрезвычайно далеки от них. Больше всего они хотят мира и спокойствия в своих селениях.
— Но ведь ты сам говорил, что крестьяне со всех сторон стекаются в армию Каласа, — возразил Мидалис.
— Это так, — сказал эльф. — Народ Хонсе-Бира не похож на наших друзей из Альпинадора, — он уважительно поклонился Брунхельду и Андаканавару, — и на бехренцев не похож, а уж тем более на тогайру. На протяжении многих столетий в королевстве не было раздоров и смут, и здешние обыватели привыкли к миру и благоденствию. Урсал и Санта-Мер-Абель защищали людей, мудро — так они считали почти всегда — руководили ими, и это всех устраивало. С появлением Бринн Бехрен переживает нечто подобное тому, что творится сейчас в Хонсе-Бире, хотя, конечно, и не в такой степени. Когда власть правителя Чезру пала, людей охватило смятение. Чезру безраздельно правил Бехреном, и все же внутри отдельных племен по-прежнему сильны старые связи. В Хонсе-Бире же народ поистине един и потому крайне зависим от власти.
Он умолк.
— И вот сейчас они выбиты из колеи и серьезно напуганы, — продолжил через какое-то время Джуравиль. — И ты поступаешь правильно, демонстрируя им, что королевский род Урсалов не угас со смертью короля Дануба и его сыновей. И все же, основываясь на донесениях лазутчиков и собственных наблюдениях, я предостерегаю тебя: не рассчитывай, что простой народ Хонсе-Бира поднимется против Эйдриана. С гвардейцами Бригады Непобедимых и королевскими солдатами за спиной он практически неуязвим.
Принц Мидалис кивнул в знак согласия.
— Именно поэтому мы наносим удары при любой возможности. Мы будем добиваться поддержки народа, медленно, постепенно размывая кажущееся непоколебимым влияние Эйдриана, — сказал он.
— И именно поэтому ты должен как можно скорее перебросить войска в Хасинту, на помощь Бринн, — заявил Джуравиль. — Вместе вы сможете нанести ему еще одно сокрушительное поражение.
Все взгляды обратились на принца, на лице которого возникло скептическое выражение.
— Ты хочешь, чтобы я воевал на стороне бехренцев и тогайру против собственного народа? — спросил он.
— Против короля Эйдриана, — поправил его эльф. — Разве не этим ты занимаешься? Разве не поэтому захватил Пирет Талме и Сент-Гвендолин?
— Ты хочешь, чтобы я стал союзником другого государства против Хонсе-Бира, — уточнил Мидалис с возросшей уверенностью в голосе. — Здесь, знаешь ли, есть существенное различие, и народ Хонсе-Бира определенно почувствует его, даже если ты не в состоянии.
Все долго хранили молчание. Наконец Джуравиль перевел взгляд на Пони.
— Может быть, тебе следует подойти к проблеме шире, думая не только о том, как это будет воспринято в Хонсе-Бире, — сказала она, прикасаясь к руке Мидалиса.
— Известие о нашем участии в войне на территории южного соседа будет воспринято резко отрицательно, в этом нет никаких сомнений, — возразил принц. — Что подумают матери и дети, когда узнают, что их мужья и отцы, их братья и сыновья погибли в сражении с моим войском?
Женщина покачала головой.
— Как ты можешь претендовать на роль короля Хонсе-Бира, если считаешь допустимым, чтобы наше королевство без объявления войны нападало на соседа? — спросила она. — Если позволить Эйдриану, выразителем идей которого выступает аббат Олин, развязать крупномасштабную войну, в ней погибнет гораздо большее число твоих соотечественников. Не говоря уж о ни в чем не повинных жителях Бехрена и храбрых воинах тогайру, поднявшихся против завоевателей.
Принц Мидалис отпрянул, покачав головой.
— Прежде всего следует добиться, чтобы на нашу сторону перешел герцог Брезерфорд. Этот человек знает, что переступил через что-то главное в своей душе, хоть и пытается, наверное, убедить себя в обратном, — закончила Пони. — А после этого мы сможем остановить аббата Олина.
— Что же, тогда в путь, — сказал после некоторого раздумья принц.
ГЛАВА 38
НАДЕЖДЫ СБЫВШИЕСЯ И НЕСБЫВШИЕСЯ
Браумин Херд чувствовал себя лучше — физически, но отнюдь не душевно, учитывая известия, просачивающиеся извне. Палмарис, если им верить, был полностью в руках короля Эйдриана, а герцог Калас триумфальным маршем прошел по стране. Бывший епископ Палмариса стоял на широкой лестнице в зале для аудиенций Санта-Мер-Абель, глядя на огромное окно, где витраж изображал воздетую к небу руку Эвелина.
Нетленная рука несла в себе обещание вечной жизни, которой столь жаждало сердце Браумина, поскольку он чувствовал, что смерть его, похоже, не за горами. Армия короля Эйдриана приближалась к Санта-Мер-Абель, почти не встречая сопротивления. Глядя на витраж, Браумин Херд мысленно перенесся на много лет назад, в те дни, когда в подземельях этого самого аббатства он слушал, как магистр Джоджонах пересказывает слухи об Эвелине, Элбрайне и наступлении демона-дракона. Он вспоминал бегство из Санта-Мер-Абель, обезумевшего отца-настоятеля Маркворта, братьев Виссенти, Кастинагиса и Делмана. Виссенти, его дорогой друг… Какое счастье, что ему удалось невредимым выбраться из Палмариса! Что касается магистра Делмана, Браумин надеялся, что тот благополучно достиг аббатства Сент-Бельфур в далеком Вангарде. Он знал: как человек преданный, тот останется с принцем Мидалисом, если понадобится, до последнего.
Внимание Браумина привлек стук каблуков по твердому полу. По мерному, ровному шагу он понял, что это отец-настоятель Фио Бурэй, еще до того, как тот возник перед ним.
— Одобряешь? — спросил Бурэй, тоже глядя на огромное окно.
В его голосе отчетливо прозвучали неуверенные нотки. Браумин понимал, в чем тут дело. Рядом с воздетой к небу рукой Эвелина маячила еще одна фигура — однорукого монаха абеликанского ордена.
— Все наши деяния тускнеют перед тем, что сделал брат Эвелин, — отозвался Браумин.
Явно испытывая неловкость, Фио Бурэй переступил с ноги на ногу.
— Со временем я и сам пришел к пониманию этой истины, — после долгой паузы произнес он.
— Знаю. — Браумин пристально посмотрел на отца-настоятеля, и тот в конце концов тоже перевел на него взгляд, оторвавшись от созерцания окна. — Эта картина прекрасна. Мастера превзошли самих себя, что неудивительно, ведь они изображали, возможно, величайшее чудо в истории человечества. И очень к месту, — добавил он, чувствуя, что Бурэй нуждается в словах утешения в это тяжкое время, — что здесь мы можем видеть и монаха, ставшего впоследствии отцом-настоятелем, оказавшегося способным предвидеть столь значительное событие. А то, что на твоем лице изображены и сомнения, и нежелание отправляться в Барбакан, чтобы приобщиться к этому чуду, придает всей картине еще большую выразительность и силу
