Она повернулась к двери, но, вспомнив, зачем пришла сюда, остановилась. Надо сказать Асе о смерти Емельянова. А как сказать? Из темного угла, где стояла кровать, доносилось трудное дыхание больного человека.
— Надо бы врача, — проговорила она шепотом.
— Был врач.
— Да, я знаю. Все равно надо. А тебе спать. Уже первый час.
— Подожду еще. Иван Иванович придет, тогда и лягу.
— А если не придет? Не скоро если придет?
Увидав, какое растерянное и даже испуганное лицо сделалось у мамы, Ася сразу распустила все ежиные колючки.
— Тогда я лягу не скоро. Да ты, мамулька, не волнуйся. Я высплюсь. Вот тут прилягу и посплю.
Она и в самом деле положила голову на диванный валик и крепко зажмурила глаза, но сразу же открыла их и помахала рукой:
— Иди, иди…
Уже открыв дверь, Вера Васильевна проговорила:
— Я знаю, трудно ему, да ведь и нам не легко…
— Ну как это можно сравнивать — кому как, — горячо заговорила Ася, — кому легче, кому труднее. Всем нам трудно…
А утром кто-то ей все рассказал, она пришла к матери и сама спросила:
— Ты мне почему ночью не сказала про Сениного папу? Ведь ты знала, да?
Ее лицо побледнело и опухло от неудобного сна и от слез, и когда она говорила, то губы ее все еще вздрагивали. У Веры Васильевны тоже задрожали губы и руки, чтобы скрыть эту дрожь, она, как и все безвольные люди, вспыхнула и заговорила резко злым голосом:
— Ну и знала, и не сказала. И не твое дело во все вмешиваться. Отправляйся домой…
Выслушав все, что ей сейчас могли наговорить, Ася успокоилась и подождала, пока мама выговорится и тоже успокоится. Когда наконец наступило молчание, она спросила:
— Теперь, значит, его из гостиницы выселят?
— Я уж сказала: не твое дело, — утомленно ответила мама.
— Обязательно выселят или не обязательно?
— Не приставай. Обязательно.
— А куда?
— Не знаю.
Ася подумала и сказала:
— А я знаю: к нам.
— Ты что это придумала?
— Ну, мама, куда же ему?
— Ему найдут место. А у нас одна комната и одна кровать.
— Зачем нам считать комнаты и кровати?
— Да мы не можем.
— Можем. Еще как!
Оказывается, Ася все уже решила, и так обстоятельно и определенно, что мама сразу перестала возражать и на все согласилась. Сеню как больного — на кровать. Хорошо. Сама Ася может и на сундуке. Пускай будет так. А мама все равно редко дома ночует. И это верно, редко. На диване в дежурке ничуть не хуже, чем на кровати, и даже теплее. Все, все рассудила дочка. Надо же помочь человеку.
— Спорить с тобой, сама знаешь, у меня нет сил…
Она устало прикрыла тонкими веками свои необыкновенные глаза. Совсем не в том дело, что у нее нет сил. Она сама решила поселить Сеню у себя до тех пор, пока все определится, но ей хотелось, чтобы это предложила она сама и чтобы Ася посмотрела на нее, нет, не восхищенно, а хотя бы просто с благодарностью. Но не успела.
— Делай как знаешь. Я могу и на диване.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Маленькое серое окно, качаются черные ветки, и с них капает вода. И стекло тоже все в полосах от дождя, как бывает осенью или весной. Но ведь сейчас должна быть зима — это он отлично помнил. Зима, длинный сумрачный коридор госпиталя, злое лицо Ожгибесова и его стихи — «Я вас промчу над облаками…» И еще про маму что-то. Он так и не сказал, что. Побоялся. И не надо. Все и так понятно. И этого не может быть. Слышите, Ожгибесов: не может быть! Я вам не верю. Ни одному вашему слову не верю!
Он хотел крикнуть это, но, вспомнив, что у него нет голоса, в страхе и тоске замер. У него нет голоса, он ничего не может крикнуть. Никто не услышит его. И все будут уверены, что прав Ожгибесов, потому что Сеня бессилен, он даже ничего не способен сказать. Ни одного слова. Он один в этой чужой комнате, в чужой постели.
Он заметался в чужой постели и застонал, и услыхал свой стон. Услыхал! У него снова появился голос. «Не верьте ему!» — хотел он закричать, но у него не получились слова. Он снова только застонал. И так слабо, что, наверное, никто его и не услыхал. Это было так ужасно, что он снова стал проваливаться в черную пропасть.
Падение было плавное, похожее на полет, или, вернее, — на спуск с парашютом. И было даже приятно лететь, слегка покачиваясь, как будто плывешь по длинным, ленивым волнам. А потом он мягко коснулся спиной дна пропасти, и все кончилось, вся эта чепуха.
Он открыл глаза, и тут началась новая, совсем новая жизнь.
Эта новая жизнь оказалась так не похожа на все привычное, что в первую минуту он растерялся. Все вдруг стало не так, как было до сих пор, — не так, как на улице Восстания, не так, как в «семиэтажке». А как? Вот этого он долго не мог понять, не мог перекинуть мостика от старого, привычного, к этому, что сейчас…
Как и когда он совершил этот переход к новой жизни?
Открылась дверь, и вошла Ася, стремительно и бесшумно. Увидав Сенины глаза, темные не бледном лице, она испуганно и вместе с тем восторженно прошептала:
— Ого! Ты проснулся? Смотрите-ка.
Девочка торопливо прошла к столику в дальнем углу комнаты, оставляя на полу мокрые следы. С мехового воротника ее пальто скатывались капли дождя. И с коричневой клеенчатой кошелки тоже. И в комнате сейчас же волнующе запахло ветром и дождем. Как хорошо!
Сеня закрыл глаза, и ему показалось, что он идет вдоль бесконечного серого забора, прячась от дождя, и вдыхает прелый запах мокрых досок. И еще ему вспомнился запах леса: Комарово — пионерский лагерь под Ленинградом. Дорога, влажная после дождя, и сквозь заросли сосен и елей сверкающая гладь залива. И лес, а в лесу так же пахнет после дождя, как пахнут мокрые доски, которые, может быть, вспоминают то время, когда они еще были деревьями.
Сейчас эта догадка показалась ему вполне вероятной. Многое из того, что здоровым людям кажется чудесным и невероятным, больные принимают как обычное и вполне возможное явление. Больные и дети. Эта детская догадка растрогала его. Веки его задрожали и как бы всплыли на горячих слезах.
Ася уже без пальто и шапочки наклонилась над ним.
Ее лицо было мокро от дождя. А может быть, от слез. Она положила холодную руку на его лоб.
— Вот и температуры нет, — проговорила она. — Ой, как ты нас всех напугал!
— Это я где нахожусь?
— Ты у нас находишься. В нашей комнате. И больше ты ничего не спрашивай. Тебе вредно много говорить…
— Ожгибесову я не верю! — задыхаясь от волнения, крикнул Сеня. — А что говорит папа?
