— Чем ты можешь помочь? — спросил Сеня, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее руку.
— Я не знаю, чем. Володя, а ты?
Юртаев убежденно ответил:
— А что тут рассуждать? Все ясно: Семену надо работать. Я тоже работаю и еще учусь. Десятый класс заканчиваю. И ничего. Успеваю.
— Ох, какой ты! — Марина от возмущения стиснула ладони.
Почувствовав, что плечо его свободно, Сеня отодвинулся на самый край дивана. Не заметив этого, Марина продолжала:
— Да ты пойми, он же музыкант. Знаешь, какие должны быть твердые руки? А от вашей работы у него будут не пальцы, а как эти ваши пильники-шпильники…
— Напильники, — снисходительно подсказал Юртаев. — И я думаю, что работа ему не помешает. Вот Олег, например…
— Олег вокалист. У него горло. А тут нужны особые пальцы. Ты только посмотри, какие у него стали руки!
Юртаев посмотрел. Обыкновенные руки. Ничего особенного. Широкая ладонь, длинные пальцы, в силу войдет — здоровый будет кулак. И в плечах парень как следует, и характер самостоятельный, неуступчивый. Ершистый через меру, ну так это мальчишество, да, кроме того, крепко его обидели. Это тоже надо понять.
Еще в первую встречу Юртаев отметил именно твердый Сенин характер, неуступчивость, и ему еще тогда захотелось подружиться с ним. И что Сеня тогда оказался неподатлив на все уговоры и сейчас таит какую-то свою мысль и не спешит ее высказать, тоже нравилось Юртаеву. Все это было то настоящее, что он особенно привык ценить в людях.
— Правильная рука, — похвалил он и спросил у Сени: — А ты сам как думаешь?
— Да! — горячо подхватила Марина. — Мы тут спорим, а ты молчишь. Какие у тебя планы? Где ты будешь жить?
— У меня план такой, — Сеня строго посмотрел на Марину. — Мне свой хлеб зарабатывать надо. А жить буду я еще и сам не знаю где. Работать буду на заводе, с Володькой вместе.
— Вот так! — сказал Юртаев, как бы поставив точку.
Но Марина не соглашалась с ним:
— Нет, не так. Совсем все не так. Сеня, ведь ты же — музыкант! Это тебя Ася твоя так настраивает. Я еще тогда заметила. Ты подумай.
— Все я обдумал. Марина, хочешь секрет скажу?
— Вот еще, секреты какие-то выдумал…
— Ничего я не выдумал. Это на самом деле. Музыкант я средний. Это вы все выдумали, будто я какой-то там… А я — так себе…
— Врешь ты все, врешь. И ты еще пожалеешь…
Она не договорила и выбежала из комнаты. Хлопнула одна дверь, другая — и наступила тишина. Потом Юртаев одобрительно улыбнулся и сказал про Марину:
— Огонь.
— Ветер. — Сеня вздохнул, считая, что все стало ясно и от посторонних разговоров пора перейти к тому делу, ради которого он и пришел сюда.
Но Юртаеву, видно, еще не надоели все эти посторонние разговоры, потому что он сказал:
— Та, твоя девчонка, Ася, — молодец.
Сеня вспыхнул:
— Почему моя?
— Ты за нее держись.
— Брось ты об этом.
— Ты не обижайся. Я сразу отметил: правильная девчонка. А сейчас мы с тобой подзаправимся и на завод двинем. В отдел кадров. Оформляться. У меня еще до смены время есть.
МАТЕРИНСКОЕ СЛОВО
По звонким ступенькам «бандуры» они спустились в коридор и вошли в большую светлую кухню. Старая, обжитая кухня в старом, обжитом доме. Здесь находилось много вещей, вытесненных из других комнат и прибранных по-хозяйски к месту. Поэтому, несмотря на обилие вещей, ненужных в кухонном обиходе, здесь был порядок и даже какая-то домовитая щеголеватость.
Беленькие занавески на окне, за ними две герани в горшках, обернутых газетной бумагой с вырезными зубчиками по краям, бойкие ходики на стене и много посуды на полке и в самодельном шкафчике под стеклом.
Только что кончили топить, и от плиты по всей комнате распространялся теплый дух. Кастрюли на плите и чугунки, вставленные в конфорки, по временам поплевывали из-под крышек на горячую плиту.
Сеня представил себе, как рано утром сюда первой приходит хозяйка дома. Стараясь не очень шуметь, она начинает готовить еду. Дрова приготовлены с вечера, лучина высушена, плита в полном порядке, и поэтому огонь вспыхивает сразу и горячо.
А потом просыпаются мужчины и начинают собираться на работу. Здесь же, в углу, умываются холодной водой из запотевшего крана и здесь же садятся к столу и завтракают неторопливо, как люди, привыкшие вставать всегда в одно время. Торопятся только бездельники и лежебоки. У трудового человека на всю жизнь вырабатывается тот чудесный ритм, без которого не может быть ни труда, ни искусства.
Представив все это, Сеня очень захотел жить в таком доме, вставать до света, отправляться на работу и, проходя по знакомым улицам, в холодноватой темноте, вспоминать о своем теплом, обжитом доме.
Все это он очень живо вообразил, потому что еще нигде не работал и никогда не жил в таком тихом доме, на глухой улице.
— Садись, — сказал Юртаев, ногой пододвигая табуретку к столу.
Он подвинул и вторую табуретку, для себя, но не сел, а подошел к двери, ведущей в комнаты, открыл ее. Все это он делал размашисто, по-домашнему, но, открыв дверь, он как-то сразу притих и очень почтительно сказал:
— Тетя Сима, мне на смену.
Ага, та самая тетя Сима, которая «строгает» за малейший беспорядок в комнате. Серафима Семеновна. Сеня выпрямился на табуретке, подтянулся на тот случай, если и его начнут «строгать», хотя никакой надежды на это у него не было. Ведь он в этом доме чужой человек, случайный. «Строгать!» Эту привилегию еще надо заслужить. Он знал, что в этом доме не было деления на своих и на чужих, совсем по другим признакам здесь принимали людей.
Раздался голос тети Симы:
— Сам налей, щи на плите.
— Да я не один. Семен со мной. Емельянов.
Сказал так, что Сеня радостно подумал: не совсем-то он тут чужой. Оказывается, его тут знают, о нем говорили и, как видно, его ожидали, потому что тетя Сима сказала:
— Долго же он собирался, Семен-то твой.
Голос мягкий, тут все так говорят — скоро, но растягивают окончания слов. Сеня все еще не мог привыкнуть к этой особенности, и ему казалось, что все здесь, и особенно пожилые люди, нарочно так выпевают, растягивая окончания последнего слова, отчего все фразы принимают вопросительный смысл. Как будто тебя все время спрашивают о чем-то. Не успеешь ответить, как уже опять спрашивают.
Там, в комнате, вдруг бурно заплакал ребенок. Сеня вспомнил: «Ах да — Лиза». Юртаев, стоя в дверях, почему-то рассмеялся. Снова голос тети Симы, в котором смешались и досада, и удовлетворение:
