Волков вы тоже, наверное, выпустили? Для равновесия.
Молчание. Тут бабушка:
– Дурачок ты, дурачок. Колчужка.
– Эт-то верно, бабуся, эт-то верно, – согласился Ганя Пес. – Глуп как пень. Колчужка, правильно заметили. Дурак. А я сегодня дома не ночевал, – неизвестно для чего добавил он.
– Твой дом – тюрьма, – не унималась бабушка.
Ганя немного обиделся:
– Ну уж, вы тоже скажете – тюрьма. Я тогда пошел.
– Стой, хулиган! – крикнула Светлана Степановна. – Стой, мерзавец, а кто платить будет?
Но мужик уже ушел. Вернее, он еще окончательно не ушел, но довольно быстро переставлял ноги.
– Стой, хулиган! Стой! Вот же свинья!
– Свинья, свинья, а теперь все нынешние – свиньи. Вот раньше – это жили люди, а сейчас одни свиньи, – высказала свой взгляд баба Люба.
– Мама, не порите ерунду, – разозлилась Светлана Степановна. – При чем здесь это? Вы думаете или нет, когда болтаете? Просто мерзавец.
– А я не болтаю, – наскочила на нее бабушка. – Раньше были люди, а теперь или хулиганы, или горят на работе. Вон мой сыночка горел, горел да и сгорел. Хоронили с музыкой, а кто мне теперь его отдаст?
Баба Люба заплакала.
– В милицию если позвонить, так где там, сейчас уже не сыщешь, – тосковала Светлана Степановна. – Придется вставлять простое стекло.
А Леночка глядела в чисто вымытый пол и была далеко-далеко.
Выйдет замуж за Диму, и будут жить в Москве, а может, и еще дальше – чем черт не шутит.
Будет квартира, и Дом журналистов будет, и литераторов.
И будет – умная трезвая красивая женщина, а потом – ослепительная старуха с белыми кудрями.
Будет все-все-все.
– Леночка, ты что там? Притихла, мышонок. Ты что там? – окликнула мама.
– Ничего, – ответила Леночка, глядя чисто и светло.
– А-а, – сказала мама. И продолжила: – И, главное, нет никакого уважения. В чем дело? Был бы хоть Петя живой. Говорила ведь я ему. И зачем мы сюда приехали?
Ни-че-го. Лысый и противный. Но почему так странно? Дебют! Дебют! Бабушка плакала. Глупая история?
ПРО «ЭТО»
Списанный и уволенный за пьянство, молодой маразматик бывший шофер Бывальцев Володя громко изливал на ближайшем углу свою черную печаль.
И неподдельная русская тоска слышалась в его осевшем голосе, и натуральные русские слова вырывались, как пар, из его опечаленного нутра. И многочисленные прохожие дифференцированно реагировали на ошеломляющие речи шофера.
А как – это вы не хуже меня знаете. Одни – гордо неся свои носы, другие – смеясь смехом, который сквозь слезы, а третьим – и вообще на все это было начихать. Вот какая штука!
И лишь одна гордая студенточка юных лет, имея все свое с собой, смело подошла к бывшему Володе, тридцати двух лет, которого русая левая прядь кудрявого пробора вся свесилась на лицо, закрывая аж даже и подбородок выродка. Выпуклая грудь его была мощно обтянута ветхой рубахой, пиджак и брюки носили название «немыслимые», а на ботинки и это определение жалко становилось тратить.
Она гордо, как птица, подошла к такому чучелу и смело сказала приятным голоском, похожим по тембру на известного в прошлом мальчика Робертину Лоретти:
– Какой же вы мерзавец, маразматик и дрянной человечишка! Вокруг женщины и дети, а вы произносите страшные слова! Как вам не стыдно много раз подряд употреблять их, свинья вы эдакая!
И лицо ее к концу тирады стало искаженным, но почти прекрасным от гордости, серьезности и смелости. Хотя и поехало все пятнами – местами посинело, другими – покраснело, третьими – вызолотилось.
А была, простите, весна, дорогие вы мои читатели, жители нашей страны! Весна наступила, любимые мои и ненавидящие меня! Взрезался лед на реке Е., голубая глубынь прорвалась сквозь мелкую облачность, громко выпала ледяная затычка из водосточной трубы, кот осторожно шел, а кавказец уже кричал про мимозу.
Экс-шофор же сначала сильно обиделся. Он сначала замер, потом сплюнул окурком, потом размахнулся, но не стукнул студентку по голове, как это с грустью можно было ожидать, а лишь отвел мешавшую русую прядь короткой пятерней.
И лишь прядь-то отвел да на студентку-то красу-то глянул, то тут он ей сразу и говорит:
– Ё-мое! Доча! Пойдешь со мной в ЗАГС?
– Пойду, – смело сказала студентка из общежития пединститута. – Но, разумеется, не для ЭТОГО, а лишь для того, чтобы облагородить твою жизнь, милый.
– Натурально! Натурально, доча! – горячился жених. – А хата у меня есть, деревянная, правда, и сортир на дворе.
Но девушка не обращала на его слова особого внимания.
– И учти, что у нас в доме матерщине будет дан последний бой! Матерщине не свить гнезда в наших уютных стенах! Понял?
– Это… да… это… не… это – точно, – засмущался экс-шофер. – Однако ж я тоже ж вить правду говорил. Чё?! Работал, как Карла, а получил, как Буратина.
И на хрена мине работать, чтоб бесплатно? Вот я работать не хочу и водку жру, как конь, Что – очень неприятно, –
перешел он на стихи.
– И этот смешной пиджак мы с тобой тоже снимем, – распорядилась девушка. – Мы с тобой купим новый пиджак. И водку пить мы с тобой больше не станем. Мы с тобой будем пить коньяк с шампанским. 0,25 литра коньяка и бутылка шампанского каждую ночь с субботы на воскресенье каждую неделю.
– Может, все-таки лучше водку? – робко спросил шофер.
– Нет, – твердо отвечала девушка.
– Дешевле она, – тоскливо сказал шофер. – Да и это… знаешь, какая ласковая!
– Не бойся. Не обеднеем, – звонко расхохоталась девушка, – у меня повышенная стипендия, а ты электролизником поступишь на алюминиевый. Оклад – триста шестьдесят рублей. Я в газете читала.
– Электролизником – дело хорошее, – бормотал шофер. – Но, может, лучше все-таки водку? Коньяк, он мне и на дух не нужен.
Но девушка его уже окончательно не слушала. Она крепко взяла мужика под локоть и повела. А куда – я и не знаю.
«Кто мы, зачем мы, куда мы идем?» – спросил один полоумный художник. Вот видите – и он не знал. И я не знаю. А кто знает, тот пускай мне пришлет ответ доплатным письмом. Мне на такое чудное мероприятие шести копеек не жалко.
ХОККЕЙ
Румяная, высокая, красивая и стройная девушка набрала в гастрономе различных вкусных закусок.
