– Нет, но там резюме на русском языке. А вообще-то мне нужны иллюстрации, а не текст, – ответил Володя и выпил залпом.
– Как вы можете пить такую мерзость? – поморщилась Алла, но тоже пригубила.
Не буду описывать их дальнейших взаимоотношений. Чего уж там описывать!
Скажу только, что проводил молодой человек красавицу, а на востоке уже алело. Молодой человек возвращался домой. В городе было тихо.
Молодой человек выпил остатки вермута и нырнул в уже остывшую постель.
– Говорил ей – оставайся, – бормотал он, засыпая. – А то вот тащись назад пешком…
И заснул. Что видел во сне – неизвестно.
А Аллочка отворила дверь квартиры собственным ключом. Она тихонечко разделась, но тут на пороге появилась ее еще не очень старая мама в ночной рубашке.
– Ты где это опять таскалась, кошка? – свистящим шепотом спросила она.
– Отстань ты! У подруги была.
– У какой еще подруги?
– Ты ее не знаешь. Отстань! Мне завтра рано вставать. У нас занятия с восьми тридцати…
– Надавать бы тебе по щекам, – посулила мать, удаляясь.
А Аллочка еще долго не могла заснуть. Она боялась увидеть во сне селедку. Аллочка верила в приметы и считала, что увидеть во сне эту скромную рыбку – к нечаянной беременности. Это плохо. «Лучше не видеть во сне эту скромную рыбку», – шептала во сне Аллочка.
ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО
Как раз в ту пору, когда батареи центрального отопления не набрали еще тепла, и лето кончилось, и листья шуршат в шагу, и птички улетают, свистя и подсвистывая, – врачи скорой помощи: временно неженатый Царьков-Коломенский В. И. и постоянно женатый Кольцов В. Д. отправились к одной баянистке, которая днем учила детей на баяне, а по вечерам все сидела молча в кресле, узко щурила яркие глазки да покуривала сигаретку «Столичная».
Дверь открыл молодой человек, весь в вельветовом. Мигом углядел торчащую из карманов водку и запел:
– Привет, привет, старички! Клево! Клево! Дайте-ка я на вас полюбуюсь! Сколько лет, как говорится! Клево! Клево!
Вениамин Давыдович Кольцов неуловимо сморщился и прошел, а бородатый и толстощекий Валерий Иванович стал цапелькой на одну ногу и, снимая ботинок, ласково осведомился:
– Скажите-ка на милость, паренек? Какие события в мире – происки ли израильской военщины, либо открывающаяся на днях в Иркутске выставка «Туризм и отдых в США» – повлияли на то, что вы столь фамильярны со мной, который вам в отцы годится?
– Дак я же… мы же… с вами же… тогда… на даче же, – залепетал молодой человек. Но Царьков хищно оскалился, топнул босой ножкой и завопил:
– А ну! Выдь! Выдь отсюдова, хипий!
– Что ж! Уйду, коли не нужен! – вельветоноситель криво улыбнулся, застегнул дрожащими пальчиками пуговки и тихо крикнул:
– Маня! Ма-а-нон! Я уже ушедши!
Но ответа он от баянистки не получил. Баянистка уже была занята: она медленно скребла крашеными ногтями наклонную голову Кольцова. Из-под роговых очков головы врача вытекали и лениво текли маленькие слезы.
– Мария! – шептала голова. – Ты сама пойми! Дети ведь почти взрослые! Что я им скажу, как объясню? Я не могу, я не могу! Я люблю тебя, но ведь ты меня понимаешь?
Баянистка молчала.
Царьков-Коломенский глянул на влюбленных, сделал независимое лицо и вернулся с кухни, неся триады: три стакана, три огурца, три бутылки.
– Эй, – сказал он.
Кольцов оторвался от любви.
– Наливай! Что там в самом деле! – лихо крикнул Кольцов.
Царьков и налил. Звякнули, булькнули, закусили.
– А у меня сегодня армянин не умре, – сказал Царьков. – Отходил-таки я его. Три часа качали, а он очнулся и спрашивает: «У вас в городе есть индейский чай? А то нигде индейского чаю нету…»
– Бывают кадры, – сказал постоянно женатый Кольцов, косясь на баянистку. А баянистка молчала.
Говорили, говорили, говорили. Баянистка молчала. Кольцов посматривал на часы, а у временно неженатого стал зреть замечательный план. План зрел, зрел, и вскорости В. И. Царьков-Коломенский упал под стол и под столом совершенно замер в неудобной позе.
Баянистка молчала. Кольцов тогда встал, подошел к зеркалу и увидел свое лицо. Он увидел желтый цвет, вылизанные височки и красненький носик. Но Кольцов все равно любил свое лицо, и зрелище произвело на него благоприятное впечатление.
– Вырубился Валерик, – сказал он, пошатнувшись. – Забрать его – тяжелый, негодяй? Пускай спит. А я, а мне все равно сегодня – никак. Ты меня прости и пойми. А тебе я верю. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Баянистка молчала
– Ты понимаешь, – успокоился Вениамин Давыдович. – Ох ты, ласточка моя!
И поцеловал и вышел вон, ушел – и в комнате стало совсем тихо. В комнате вскорости стало даже совсем темно. Баянистка все молчала, молчала, молчала, а потом устроила на диванчике постель и, прошуршав одеждами, улеглась.
– Батареи-то не топят еще, – кашлянув, сказал из-под стола Валерий Иванович. – И что только думают-то? Холод-то до спины пробирает.
Баянистка молчала.
Тогда-то и вылез в темноту бородатый. Он мигом наклонился над баянисткой: губы красные, борода черная, зубы белые. Баянистка молчала.
– Ложусь! Чего уж там! – бормотал Царьков.
Ловко скинул одежонку и лез уже, и она, отталкивая, уже обнимала, запрокидывалась, и несомненно имели бы мы горький пример случайной связи, когда вдруг что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.
– Ой, нет! Нельзя! – взвизгнула баянистка.
– Ты чего? – встрепенулся Царьков.
– Нельзя! Мне показалось, будто что-то как-то где-то неизвестно где – в пространстве ли, в материи ли – что-то вдруг зазвенело и лопнуло.
– Ты что? Совсем спятила? Где там у тебя зазвенело? Что там у тебя лопнуло?
Баянистка лежала прямая и строгая.
– Это не у меня, – шептала она. – Это – ЗНАК. Это – голос новой, лучшей жизни.
– Да кому из нас в конце концов нужнее-то? – возмутился Царьков. – Не хочешь, так прямо и скажи.
Баянистка тихонечко плакала.
– Зазвенело и лопнуло. Зазвенело и лопнуло, – шептала она. – Как клейкая почка тополя раскрылась ИСТИНА.
– Идиотка! – крикнул Царьков. – Кругом одни идиоты! – крикнул Царьков.
И тоже заплакал. Они плакали. Им вместе было около восьмидесяти лет.
Пригласил бы я и вас вместе с ними поплакать, да вы наверняка откажетесь.
