— Как, опять ты? Назад, в Смоленск идешь? Удивление хозяйки было столь неподдельным, что Ольга отбросила мысль о вмешательстве Антонии в ее судьбу.
— Да нет, я в тюрьме все это время пробыла.
— Как в тюрьме? Где? — не поняла та.
— Здесь, у вас в городе, — и она, всхлипывая от горя и унижения, поведала о случившемся. Антония плакала вместе с ней.
— Надо же, сволочи. В тот день они облаву страшную проводили, я помню. Но чтобы восемь месяцев тебя продержать! Их всех взорвать надо, — распалилась хозяйка. — О беженцах они всегда расспрашивают, но мне и в голову не пришло, что рядом ты, здесь, в тюрьме.
Присев на диван в знакомой малюсенькой гостиной, Ольга поведала о своих злоключениях. Антония, слушая ее, лишь вытирала глаза и сочувственно кивала. На предложение пожить у нее Ольга решительно отказалась. Она боялась, причем панически, этого ставшего для нее проклятием города.
— Если можете, дайте мне взаймы денег на билет до Елгавы и дальше до Стенде, а там и Дундага близко.
Антония тут же открыла тумбочку и дала несколько бумажек.
— А что это за деньги? — спросила Ольга.
— Марки, дочка, марки. Ты что, их не видела?
— Как же не видела, у меня прошлый раз было немного, а в тюрьме все исчезло. Я пришлю вам, вы не беспокойтесь.
— Ладно, ладно, пришлешь — хорошо, не пришлешь — не умру от бедности. Поешь и отдохни, а потом поедешь. Поезд так и так утром. И вот что, возьми визитную карточку Альфреда, может, он тебе в Риге поможет.
Через день Ольга сидела с дядей на скамеечке около его дома. Она с наслаждением расслабила натруженные при ходьбе ноги, вдыхала вечерний свежий воздух и слушала соловьиные трели. Ей не хотелось ни говорить, ни отвечать, ничего не делать, только вот посидеть в этом мирном уголке, далеком от войны и тюрьмы.
Первым нарушил молчание дядя Карл.
— Эх, Ольга, Ольга, взяла ты на себя ношу такую, что сломает она тебя. Посмотри, на кого ты похожа, сущий скелет, и мне до конца правды не говоришь.
— Знаешь, дядя, чем меньше знаешь, тем легче отвечать.
— Знаю, седьмой десяток на свете живу. Слышал.
— Я тебя встретила, и так все легко стало, а то все одна была, — и Ольга обняла дядю, — в камере могла только к трубе так прижаться.
— Сколько же отсидела ты в Даугавпилсе?
— Считай, с октября, сейчас июнь на исходе — восемь месяцев.
— Были у меня деятели ихние, спрашивали об отце твоем, о тебе.
— А ты что?
— Что я? Правду сказал, что брат из России уже пять как не пишет, что с ним случилось не знаю, что жили вы в Смоленске, что была у брата дочь, ты, значит. Видеть тебя не видел, но знаю звать Ольгой. Фотографию твою показал, что отец раньше присылал, и все. Что еще мне говорить?
— Когда они были?
— Считай, после годовщины вашей 7 ноября, Дней через десять.
— Все верно, дядя. Все ты правильно сделал, — сказала Ольга, думая, что к Новому году они уже все проверили.
— Что с отцом, с матерью?
— Не знаю, дядя, увезли их и многих их друзей, живы или нет — не знаю! Дочь моя осталась там.
— У тебя и дочь есть?
— Да, чего удивляешься?
— Ничего не понимаю. Родителей твоих, выходит, ваша власть наказала, хотя и боролись они за нее еще с царских времен, ты бредешь из Смоленска, а дочь-то где, ты ее там бросила? Сама в тюрьме сидишь. Где же дочка?
— Вот и проговорилась. Ты умный человек, дядя Карл. Им в Даугавпилсе я о дочери упомянула, а ты помалкивай. Это козырь против меня. Им сказала — потерялся ребенок, вряд ли жив. В надежных руках дочь моя.
— В Смоленске?
— Ну что ты, чтобы я ребенка бросила!
— В Москве?
— Около того, — засмеялась Ольга.
— Значит, ты оттуда заслана, вот оно что, — подвел итог дядя, — я так и подумал, когда эти приходили.
— Что подумал?
— Что ты дочь своих родителей, не можешь не встрять в какую-нибудь историю.
Ольга посмеивалась, давно ей не было так хорошо.
— Под Москвой немцам морду хорошо набили, — вдруг сказал дядя и заулыбался впервые за вечер. — Такие важные они ходят, такие господа. Здесь их почти и не было, а в Вентспилсе и Лиепае полно. И видеть их не хочу, на нас, местных, смотрят как на скотов. Сейчас опять они бьют русских на юге где- то.
— Где именно?
— Что я знаю? Радио нет, говорят, лупят они ваших в Крыму, у Севастополя, еще где-то, у Харькова, что-ли.
— Так за кого ты, дядя, за немцев или за русских, или как?
— Я сам за себя. Мне никто не нужен. Все обещают мужикам лучшую жизнь, а разве делают? Вон русские пришли, мне лично стало легче жить, а через год их немцы вышибли с треском. Чего им было лезть, раз против немцев продержаться не могли?
— Но ведь война неожиданно началась, немцы вероломно на нас напали, — пробовала возразить Ольга.
— Не знаю, как для вас началась, а у нас мужики говорили, что Гитлер до Сталина доберется, не быть им рядом. Один другого сожрет.
— Подавится, — сказала Ольга.
— Ты о ком?
— О Гитлере. Раз его бить начали, то получит он свое.
— Ты вот мне скажи, почему Сталин с Гитлером какой-то там договор подписали?
— Договор о ненападении они подписали. Гитлер силен, англичане и французы тоже с ним договоры подписали, его все боялись, да все бумажками оказалось. Но нас ему не одолеть — подавится, — повторила она.
— Посмотрим, посмотрим. Пока я только вижу русских пленных кругом.
— Много их?
— Не считал, но хватает. У нас в уезде у хозяев работают, в Лиепае в лагере сидят. Там они отважно дрались, но немцы их поколотили. Организованы они очень, немцы, не то что русские или наши латыши, разгильдяи.
Ольга засмеялась.
— Чего смеешься?
— Так ты за кого? Ругаешь русских и говоришь, что хорошо они немцам рожу набили.
— Я за тебя, за свою жизнь, за людей. Для нас, бедняков, арендаторов, жизнь только началась в сороковом году. Землю дали, хозяевами стали себя чувствовать, а теперь хозяин тот, кто форму нацепил и бегает, как легавая собака, на всех лает и кусает.
— Они тебя допекли, что ли?
— А ты как думаешь? Брат — красный, я, стало быть, на худой конец — розовый. О тебе велели
