лицо и мешал дышать. Тело, лежавшее на мне, было настолько тяжелым, что я не могла даже пошевелиться, не то что выбраться из-под него. Это длилось мгновение, но показалось мне очень долгим — это ощущение душной мохнатой темноты. Кто-то отшвырнул тело нильфа с меня.
— Вставай.
Надо мной стоял хонг. Я была в таком смятении, что раньше не почувствовала его, но сейчас я его чувствовала и оттого узнала — он был почти неразличим в темноте, лишь алые глаза светились. Я вскочила и, нагнувшись, быстрым движением схватила отлетевший в сторону, мокрый от снега нильфский топор.
Редкие звезды сияли в черном небе, снег уже не шел. Огромное, ночное, опереточно красивое небо было над нами, и над грубыми каменными стенами, и над зданием крепости с ее башенками и выступами, и над двором, где в рыхлом снегу они визжали и рычали, разрывая на части мертвые тела и добивая еще живых. Парадные двери были уже распахнуты настежь, и свет из холла падал на заснеженные ступени и на тело Ольсы, лежавшее внизу возле лестницы. Вокруг нее на снегу расплылось красное пятно, видно, она умерла не сразу, а, может, и тогда еще была жива. И в холле уже кипел бой. Мы бежали к зданию, больше уклоняясь, чем нанося удары. Топор был почти бесполезен мне, я ткнула им пару раз по мохнатым плотным телам, отстраняясь от соперников, и только; никогда в жизни мне не приходилось драться топором, никто не юге не использует боевые топоры, разве что орд-даны. У лестницы я бросила топор, перешагнула через тело Ольсы, попав ногой в красный, пропитавшийся ее кровью снег, и взбежала по освещенной лестнице, врываясь в светлый холл. Прямо у дверей я подобрала короткий меч, лежавший рядом с отрубленной рукой в зеленом рукаве.
Всюду горели свечи, отражаясь в зеркалах и лепной позолоте. За распахнутой направо дверью слышен был пронзительный женский крик, не заглушаемый визгом и рычанием нильфов. В холле был бой. Стражники сражались с мохнатыми нильфами, в воздухе стояли звон и лязг металла, крики раненых и умирающих и все звуки, издаваемые нильфами.
Передо мной рухнул невысокий полный мужчина с топором в животе. Его яркие голубые глаза бессмысленно уставились на меня, он хватал ртом воздух. Я ударила нильфа, прыгнувшего за ним, по мохнатому горлу.
У основания лестницы, на нижних ступенях, стояла госпожа Лайса в зеленых брюках и белой кружевной сорочке, с растрепанными льняными кудрями и что-то кричала, бешено работая мечом. Два нильфа, огромные, даже выше нее, темно-коричневые (их мокрый мех блестел в свете свечей), рыча, наседали на женщину с топорами. Лицо ее было искажено, рот нелепо перекошен. Так же, как они рычали и визжали, точно так же она бессмысленно кричала какие-то ругательства, не останавливаясь и не переводя дух.
Бой был и в тронном зале, за распахнутыми массивными дверями, и выше по лестнице. Возле двери высокий светловолосый мужчина в расстегнутом зеленом камзоле, сжав рукоять меча обеими руками, отбивался от наседающего на него крупного нильфа. Лицо у стражника было испуганно-растерянное, словно он не понимал, что происходит. Позади меня слышны были хрипловатые выкрики хонга. Я все никак не могла отделаться от ощущения, что это просто сон. Скольких нелюдей я повидала на своем веку — это просто ужас! Но таких нелюдей я не видела никогда. Они выли и рычали, и слюна летела с их оскаленных блестящих клыков. Темно-коричневый мех был точно такой, какой бывает у северного медведя, неделю- другую посидевшего в клетке по нашей южной жаре. На кривых своих лапах, стуча когтями об светлый паркетный пол, они неуклюже кидались на людей и отскакивали, рычали и взвизгивали, их морды были явно звериными, и ни крупицы разума не светилось в мутным темных глазах. Нильфы. Северная угроза во плоти. Они были совершенно нереальными, как неумело сделанные костюмы на дурацком маскараде.
Мне казалось, что это сон. Нападавшее на меня существо оглушительно визжало, и на меня то и дело попадали брызги его слюны. Это было все равно, что драться со зверем, по какой-то причине взявшим в руки человеческое оружие.
Но постепенно мной овладело упоение битвой, пришло привычное чувство легкости и безмятежности. Я перестала ощущать свое тело, и оно танцевала само по себе, уворачиваясь от ударов и нанося их, а рассудок парил где-то далеко-далеко. И слыша далекие и близкие выкрики хонга, я путала реальность с привычным и чувствовала себя так, словно дралась где-то на Границе с пешим патрулем Воронов.
Бой как танец, бой как неосознанное…. Как танцор в ритуальной пляске не управляет своим телом, а, накурившись дурманящего зелья, пребывает в некотором забытье, так и воин в бою должен не думать, а действовать — без дум, отрешившись от собственного разума. Я знаю, некоторых учат думать в бою, орд- данов, например, и они неплохие воины, но…. О, я могу быть не права, но мой личный опыт научил меня именно этому — танцевать, не думая. Восемь лет я играю в эти игры, и раз я до сих пор жива, я все же не могу быть совсем неправой. А впрочем… Бой как танец, бой как неосознанное. Или, как говорится в одной книге: 'Здесь важны абсолютная точность и полное отсутствие гнева. Воин обязан обращаться с противником как с дорогим гостем. Он должен уметь отбросить страх и отрешиться от собственной жизни'.
О, этот танец. Я умела танцевать его, танец многих смертей, танец блестящего кровью клинка. Нет ничего поэтичного в смерти, никто из тех поэтов, чьи творения я знаю наизусть, не воспел смерть или битву, воспевали они только природу или тихие чувства человеческие — печаль, радость, тоску. Даже о любви они ничего не писали, а уж тем более они не писали об этом — о танце смерти, о бездушии клинка, об отрешенности сознания. В сущности, так ли легко убить? Так ли легко убить человеку, который сам страшится смерти, для которого смерть — лишь пустота и тьма? Каждый из них сможет ли поднять меч над головой человека — в обычных условиях? Единицы, я уверена. Но в бою они убивают, не задумываясь, и совесть потом не мучает их. Так разве я не права, разве каждым не владеет в какой-то степени это чувство — чувство отрешенности перед лицом врага, разве каждый из этих людей не отрешается хоть немного от собственной личности, нанося смертельный удар? Некоторых, конечно, ведет ненависть, но не всех же. Большинство же, нанося удар, не помнят себя и своих моральных принципов, танец смертей завораживает их, как завораживает змею пение тростниковой дудочки.
Ибо сказано: 'Меч в руках фехтовальщика не имеет собственной воли, он подобен вспышкам молнии. Когда сознание отсутствует, взмах меча — не более чем дуновение ветра. Ветер, вырывая дерево с корнем, не осознает того, что делает. То же можно сказать и о мече. То же можно сказать и о его владельце. Мастер не замышляет убийства, не нападает, не несет моральной ответственности, ибо неосознанно он идет в бой, неосознанно наносит удар, руководствуется не личной ненавистью, но стремлением пустоты восстановить чувство покоя…'.
Мы отступили в коридор. За окнами, забранными узорчатыми решетками, сгустилась уже ночная мгла. Многие канделябры сбиты были со стен, в оставшихся горели редкие свечи, почти не разгонявшие сумрак. В раскрытые двери в комнатах были видны мертвые тела, лежавшие на полу — словно тряпичные куклы, брошенные небрежной детской рукой. В одной комнате молоденькая служанка с распущенными светлыми волосами сидела на полу и плакала над телом такой же молодой девушки. Нильфы были повсюду, и позади нас, и впереди, но мы отходили — все дальше и дальше по коридору. Рядом со мной сражался хонг, так, как обычно сражаются Вороны — с резкими короткими выкриками. Лицо его раскраснелось, короткие черные волосы были растрепаны, и алые глаза сияли — как у ребенка на ярмарке. Хорошая схватка — слаще меда, особенно после годового воздержания; я и сама соскучилась по настоящему, реальному бою. Шутка ли, целый год тренировать мердов и ни разу не взять в руки боевой меч. Лорд Итен однажды сказал мне, что все мы на Границе сумасшедшие, что с той, что с другой стороны; он сказал, что отсутствие инстинкта самосохранения — явный признак безумия. Может, он и прав. Только у нас на Границе может твориться такое; я знаю множество хороших военных, которые не получают удовольствия от хорошей схватки, но они — не Охотники, и в их жизни есть что-то более важное, чем меч и противник. Правда, к орд-данам это не относиться. За это их и не любят остальные военные… Короче, все это я к тому, что и я, и хонг веселились от души.
И не сразу я заметила, что хонг прикрывает меня. Сначала это меня удивило — с чего бы вдруг? — а потом удивление мое прошло. Стоило ли вообще удивляться? Прямого приказа со стороны дарсая, наверняка, не было, но достаточно было и того, что я ему нравилась — они ведь не слепые. Хотя, может быть, приказ и был, кто знает. Воронов иногда трудно понять.
Мы отступали по коридорам — двое стражников, я и хонг. Один стражник был молод, высок и
