когда говорите правду, – заметила Барбара, – но думаю, сейчас вы как раз меня обманываете. Идемте в музей.
Бывший железнодорожный вокзал, оборудованный в музей, поражал обилием собранных здесь шедевров импрессионистов. Искусство французских живописцев с 1848 по 1920 год было представлено наиболее полно и во всем своем великолепии. Кроме собственно картин, здесь были наборы мебели, образцы дизайнерского искусства периода Второй империи и Третьей республики, даже предметы быта.
Они провели в музее более трех часов, но почти не чувствовали усталости. Лишь выйдя из музея, он предложил пообедать, и она согласилась. Стоянка такси была рядом с музеем, метрах в ста от входа. Дронго предложил поехать в ресторан «Ла Винь» на Монмартре, знаменитый ресторан Парижа, рядом с которым еще сохранились последние виноградники Монмартра.
В некотором смысле им повезло. Шел уже четвертый час, и в это время в ресторане было мало людей. Французы традиционно заходили в рестораны и кафе во время ленча и после работы, когда сюда вообще трудно было попасть. Парижские гурманы любили именно это время дня – после шести часов вечера.
В ресторане играла тихая музыка. Предупредительный официант быстро принес два бокала розового вина, традиционно подаваемого посетителям. Приняв заказ, он так же быстро удалился.
Меню было отпечатано на французском языке, и поэтому весь заказ сделала сама Барбара, хорошо владевшая французским. Когда официант отошел, она заметила:
– Очень странно, мистер Саундерс, что вы так хорошо знаете английский язык, а не говорите по- французски.
– Ничего странного. Я просто был большим лентяем в молодости, – пожал плечами Дронго.
Она улыбнулась.
– Сейчас вы уже в зрелом возрасте? – Он не мог не заметить явной насмешки.
– Не знаю, – честно ответил Дронго, – хотя иногда кажется, что да, в очень зрелом. Иногда я чувствую себя стариком. Это, наверно, просто критический возраст. Говорят, он бывает у мужчин лет в сорок или около того.
– Вам сорок лет? – удивилась она. Он выглядел гораздо старше.
– Даже меньше, – честно признался Дронго, – просто я так выгляжу. Уже полысевший и пополневший. Знаете, я вывел свой собственный закон лысой головы.
– И каковы его главные постулаты?
– Лысеющий человек или лысый в молодости выглядит значительно старше своих лет. Это бывает примерно до сорока пяти – пятидесяти лет. А затем лысина обретает свойство обратимости, и чем старше человек, тем моложе он выглядит. Ведь в этом случае не видно седеющих и ломающихся стариковских волос.
Она рассмеялась.
– Можно фиксировать как ваше открытие, – одобрительно сказала Барбара, поднимая бокал.
– За вас, – сказал он, поднимая свой.
– За вас, – кивнула она, выпив все вино до дна.
Он, как обычно, сделал несколько глотков. Вино было хорошее, но даже этот легкий напиток он не употреблял в больших количествах. Дождавшись, когда она поставит свой бокал на стол, он спросил:
– А почему вы решили, что я учил английский? Это, может быть, мой родной язык.
– Нет, – возразила Барбара, – я все-таки немного разбираюсь в этом вопросе. Лингвистика и филология мое, если хотите, увлечение. Вы не англичанин. И не американец. Для этого вы слишком старательно выговариваете окончания. Я знаю, что вас пригласил Якобсон. И понимаю, что ваше настоящее имя не Саундерс. Вы, возможно, венгр или словак, хотя Осинский считает, что вы русский. Так ему сказал Якобсон.
Он молчал.
– Вы не хотите говорить на эту тему? – поняла Барбара. – Тогда не будем.
– Нет, – возразил Дронго, – просто мистер Якобсон имел в виду ту страну, которая раньше называлась Советским Союзом. Я был гражданином этой страны. Сейчас ее нет. Просто не существует. И, наверно, уже никогда больше не будет. Во всяком случае, в том виде, в каком она была. Некоторые считают, что это хорошо. Другие полагают, что плохо. Я просто сожалею об этом. Это была моя страна. Страна, в которой прошли мое детство и юность. Теперь я гражданин уже другой страны. Но это уже совсем другая история. Если хотите, я гражданин исчезнувшей Атлантиды. Мой материк давно ушел под воду, а я все еще пытаюсь оставаться ему верным. Может, поэтому я так старо выгляжу?
– Нет, – возразила Барбара, – просто трагедия Атлантиды, кажется, на вас серьезно подействовала.
– И вы даже не представляете как, – задумчиво сказал Дронго, – впрочем, я, кажется, становлюсь меланхоликом. В обществе красивой женщины рассуждаю о чем-то философски отвлеченном.
– Вы боитесь умереть? – спросила Барбара.
– Не знаю, – предельно искренне ответил Дронго. – Я просто об этом никогда не думал. Наверное, боюсь, но стараюсь об этом не думать. Как и большинство людей на земле.
– Большинство людей не имеют такой профессии. Я слышала, как мистер Якобсон рассказывал про вас Осинскому. Он называл вас лучшим в мире аналитиком, сравнивая ваш мозг с великолепным компьютером.
– Это просто свойство характера, – пошутил Дронго, – у каждого человека есть свои положительные моменты. Один обладает удивительным слухом, скажем, как маэстро Осинский. Другой имеет прекрасное обоняние, третий дегустирует вина, четвертый пишет стихи. Есть такие менеджеры, как Песах Якобсон, кажется, рожденные для этой деятельности. Я любитель разгадывать человеческие кроссворды. У меня это просто лучше получается. Вот и весь мой секрет. – К какой категории людей вы относите меня? – вдруг спросила Барбара.
Он на мгновение задумался.
– У вас настоящий женский дар утешения, – сказал Дронго, – и понимания. Это тоже редкий дар, он дается только настоящим женщинам. Может, поэтому вы бываете так нужны Джорджу Осинскому. Вам можно исповедоваться. Рядом с вами мужчина чувствует себя сильнее. И чище.
Она ничего не сказала, а подошедший официант уже расставлял на столике перед ними легкие закуски.
Еще через полчаса они поднимались по крутым и узким улочкам Монмартра на Пляс-де-Театр, туда, где было царство современных французских художников, их своеобразный мир, населенный единым братством людей, стремящихся остановить время, запечатлев его в красках.
Они шли молча. После разговора в ресторане между ними возникла какая-то связь, какой-то внутренний диалог, уже не требовавший лишней вибрации голосовых связок, внутренняя музыка их разговора продолжалась. На самой площади были расставлены картины десятков художников, предлагавших свои творения зачастую за символическую плату в сто или двести франков. У одной из картин они остановились. Это было небольшое полотно художника, решившего рассказать о дожде на Монмартре. Краски были смазаны, силуэты расплывчаты, человеческие фигурки очерчены зыбкими тенями, но все это создавало иллюзию неясного, символического, размытого города, словно снова и снова стираемого дождем и возникающего каждый раз в каком-то новом качестве. Дронго, не торгуясь, купил картину за полторы тысячи франков. Для Монмартра цена, превышающая триста долларов, была довольно высока. Но картина ему понравилась. Попросив художника упаковать ее, он коротко сказал Барбаре:
– Это для вас.
Она не удивилась, будто ожидала такого подарка. В отель они возвращались вечером, когда повсюду зажглись огни и Париж начал оживать: сонные клетки его организма начали пробуждаться, а блеклые краски дневного света уступали место неоновому великолепию вечернего города, так выгодно подчеркивая все его многочисленные достоинства.
Уже войдя в отель, они узнали, что Осинский и его многочисленные сопровождающие вернулись с прогулки полчаса назад. Барбара отправилась в свой номер, чтобы привести себя в порядок. Дронго, поднявшись к себе, разделся, принял душ и лишь затем позвонил Якобсону. Там никто не отвечал. Он не удивился. Якобсон был как нянька при Осинском, всегда в его апартаментах. Он набрал номер телефона
