и дотронуться нельзя было.
— Да, уж действительно… Только мое здоровье и может вынести всё это, — говорила Вера Михайловна после обеда не далее как вчера, когда Петр Степаныч отправлялся к себе бай-бай. — Петр Степаныч… Конечно… Но ведь это развалина! — выпалила она, не выдерживая юмористического тона. — Нервы этого человека до того потрясены, что и не знаю… Ты, Сережа, снова вилку сегодня держал, как персидский шах! Что, скажи на милость, из тебя выйдет? Пожалуйста, не думай, что меня ослепляет любовь к тебе! О, нисколько!.. Никакого благородства в этом мальчике нет!.. Господи! Столько забот, столько хлопот — и ты еще… Если б ты был благородный мальчик, то понимал бы… Тот погиб… Ну, я об нем и говорить не хочу… На тебя ведь вся надежда! Какую ж ты карьеру можешь сделать, если с детства будешь вести себя таким образом? Ты думаешь, я для себя хлопочу?… Бедный папа… Что ж! Он — конечно, это будет ужасный удар! — но он еще года два протянет… Не забудь, что завещание еще не сделано…
Впрочем, то были наполовину размышления мама вслух. Она никогда не размышляла откровенно, а всегда притворялась, что с кем-нибудь разговаривает или читает нравоучения. Такая слабость бывает у особ, которые ни на минуту не остаются и не могут оставаться одни.
Тот, о котором упомянула Вера Михайловна, был ее старший сын, — увы! заблудший и безвозвратно погибший. Его имя не произносилось в семействе. Говорили: тот или «специалист». Он, как старший, был главным наследником папа. Можно себе представить, что вышло бы, если б папа умер, Боже сохрани, не сделав завещания! Тот тоже стал бы претендовать… В завещании ясно будет сказано, что ему не следует ничего, ровно ничего… Кажется, достаточно от него и так натерпелись! Если человек ничего не признает… Но надо торопиться; надо всеми силами ухаживать за папа и поддерживать в нем податливое настроение. Ах, этот глупый Сережа! он ровно ничего не понимает.
Сережа был слишком мал, чтобы понимать сложные комбинации домашней политики. Он скромно опустил длинные черные ресницы, придал своему маленькому красивому лицу кроткое и невинное выражение и спокойно ожидал минуты, когда Вера Михайловна достаточно смягчится, потреплет его по щеке, поцелует в лоб и отпустит гулять в сад, предварительно попросивши Владимира Сергеича (гувернер) не позволять мальчику слишком утомляться, выходить за ворота, где бегают деревенские мальчики, а тем паче вступать с оными мальчиками в разговор.
Сережа поцеловал у maman руку, чинно вышел из комнаты, потом выкинул козла и принялся шуметь.
— Андрей! Прошка! Иван! Кто там!..
— Что прикажете? — спросил Прошка, первый прибежавши на крик.
— Одеваться мне! Только скорее, скорее!..
— Что ж вы наденете, Сергей Петрович? — почтительно и вместе покровительственно осведомился Прошка, с улыбкою глядя на нетерпение молодого барина.
— Ну что ж это, право… Разве ты не знаешь? Высокие сапоги со шпорами.
Он надел сапоги со шпорами, картонные латы, шлем, привесил саблю, барабан, трубу, приказал крикнуть Тальчика и Степку и вышел в сад.
Тальчик — добрая рыжая собака, а Степка — семилетний жиденький белокурый мальчик, сын прачки. Он умыт и причесан; одет в ситцевую розовую рубашку и бархатные штанишки, в сапоги, — подарок Веры Михайловны. И Тальчик, и Степка уже ждали Сережу за оранжереей, на заросшей дорожке. Это самое интересное место сада. Туда никто из домашних не заглядывает и не может помешать. Там стояла будка вроде казенной, а возле — деревянная пушка на колесах. Здесь Степка не раз стаивал на часах.
Тальчик весело взвизгнул, замахал хвостом и бросился к Сереже, высоко прыгая и желая его лизнуть в лицо; Степка перекувырнулся, потом вынул из-за пазухи и бросил, с видимым расчетом на эффект, новый войлочный мячик и несколько свежих костей. Он надеялся поиграть в бабки, но Сережа серьезно остановил его.
— Степка! Да что ж это такое! Разве ты не видишь, что я генерал?
Степка всунул в рот палец и не знал, как ему быть.
— Ну что ж ты? Возьми под козырек и говори: «Виноват».
— Виноват. — Степка выровнялся и приложил к виску руку.
— А я для Тальника уздечку сделал. Показать?
— Ах, Степка! Уздечка — после. Теперь стой ровно: ты солдат.
Степка наконец вошел в роль. Сережа отступил на несколько шагов и накинулся на него петухом.
— Как ты смеешь! Ты знаешь — кто я? Да я тебя!.. Так разве генералов встречают? (Не смейся, Степка! Смотри прямо в глаза и говори: «Виноват!»)
— Виноват!
— Ну, смотри. — Он угрожающе покивал пальцем. — Теперь принеси уздечку.
Тальника запрягли в тележку, к оси привязали картонку с каменными пулями и ядрами, с песком вместо пороху. Степка пристроился к Тальнику и лихо отвернул голову, готовясь изображать пристяжную.
— Нет, Степка, ты теперь не лошадь: ты будешь Завещание.
— Завещание? Ги-ги-ги!.. — Он заржал и зарыл воображаемым копытом землю. — А что такое завещание?
— Ну как же ты не понимаешь? Завещание — это, братец ты мой… Вот погоди минутку.
Сережа нагнул голову, как хорошо замундштученная лошадь, и галопом с правой ноги обогнул аллею, в том месте, где на траве лежал Владимир Сергеич и читал книгу.
— Владимир Сергеич! Что такое завещание?
Он вернулся уже шагом, не совсем довольный тем, что завещание не живой образ. Если это только
