потому не знал скуки при занятиях. Он не любил, если арифметическая задача связывала его своею определенностью и, оставляя числа и их взаимные отношения, самую задачу видоизменял по своему вкусу, часто выдумывая целые истории. Числа всегда были для него живые существа. Уменьшаемое — собрание добрых, великодушных индивидов, вычитаемое — группа жадных взяточников. Единицы — мужики. Они очень бедны, потому что ленятся работать и предаются пьянству; живут в грязных избах, почти без мебели, почти без окон, без занавесок и так далее. Они приходят к таким же беднякам, из общества уменьшаемого, и просят подачки, хотя это, наконец, подло, потому что у тех тоже не больше… Возникнет разговор, робкий и заискивающий с одной стороны, наставительный и смелый с другой. «Поделом, мол, вам! Что пьянствуете, отчего не сберегаете?» и так далее. Но это ни к чему не приводит, так как у тех тоже выглядывает шило из мешка. Впрочем, они по крайней мере ведут себя благородно и ни у кого не просят. В конце концов дело улаживается при помощи займа у десятков. Здесь уже замечается некоторое довольство; на окнах простенькие занавески, мебель, хотя без пружин и ситцевая, но все-таки мебель и прочее. Миллионы блестят и сверкают огнями радуги: они осыпаны бриллиантами, едят на золоте, спят на золоте, сыплют благодеяния направо и налево и все-таки остаются богаты.
Вот так жизнь! Грамматика тоже населена была своеобразным людом. Подлежащее — смиренный малый, спокойно занимающийся своим делом или ничего не делающий и даже не подозревающий, что там, в предложении, об нем говорят. Но в его спокойный быт скоро вторгаются разные посторонние элементы и поднимают кутерьму. Определения окружают его опекунскою толпою, обстоятельства принимаются сплетничать о сказуемом, предлоги и союзы шныряют взад и вперед со своими лакейскими услугами — словом, получается нечто сложное, что довольно трудно разобрать…
Степа, в особенности когда мать или кто-нибудь из прислуги задаст такое количество шлепков, после которого человеку остается только «разлюбить все земное», уединялся в какой-нибудь укромный уголок или даже в «дыру» и по целым часам прислушивался к шуму листьев, к щебетанию птиц, следил за полетом и хлопотами ласточки или располагался на берегу речки и наблюдал прилив и отлив маленьких волн, мечтая до тех пор, пока образы, имевшие очень мало общего с его будничной обстановкой, достигали таких размеров, что оставаться дальше в их обществе становилось, наконец, страшно; тогда он стрелою убегал из своего уединения к дому, к людям.
На Сережу природа почти не производила впечатления: он был слишком человек, слишком погряз в мелочах человеческих отношений. Да и то сказать: он почти не жил в деревне. Что-то выйдет из малых сих?
Петр Степаныч, вопреки уверениям maman, еще молодец; ему не более 65 лет. Он высокий, несколько сгорбившийся, толстый и рослый мужчина, совершенно лысый, с белыми как лунь бакенбардами, но с тем свежим румянцем во всю щеку и веселыми глазами, которые бывают только у людей, не знавших другого возраста, кроме детства и ранней юности. Он носит щегольскую визитку и целый магазин цепочек, часов и колец; упирается на толстую бамбуковую палку, но не потому, что нуждается в опоре, а просто нравится ему набалдашник: большая, прекрасно выточенная голова бульдога из слоновой кости. Он немножко пришептывает, его руки немножко дрожат, но в анекдотах, которые он рассказывает из своего недавнего прошлого, — впрочем, не ближе 1848 г., - в той гибкости ума, с которою он выдумывает каламбуры и шарады, — виден еще юноша.
Он сохранился так потому, что, будучи от природы носителем «здоровых идеалов», не знал никаких «вопросов», никогда ни в чем не сомневался, ни над чем глубоко не задумывался. Легкий попутный ветерок подхватил его в детстве, провел через домашнее и школьное воспитание, через военную службу, через какой-то административный пост и наконец принес в тихую пристань деревни. Во время этого путешествия он чувствовал себя очень весело, хохотал и проявлял большое количество мускульной деятельности. Сначала это было резвое барахтанье ребенка, потом те юношеские телодвижения, которые необходимы при маршировке, тайном посещении увеселительных мест, езде верхом и прочее; потом пошли танцы и офицерские шалости, до того пункта, где на гладкой дорожке его жизни стояла надпись: «Пора». Он женился.
Когда его «принесло» в деревню, он, единственный раз в жизни, — заскучал. Он был один. Вера Михайловна приезжала только на лето, и никогда не приглашала мужа в Петербург, где жила из-за «устройства» дочерей и воспитания сына; да он и сам не стремился к ней. К этому периоду относится его сильная привязанность к прачке Матрене, вышедшей впоследствии за кучера Степана и уехавшей в город. Как исторический памятник этой любви осталась в саду, на стволе липы, собственноручная таинственная надпись Петра Степаныча: «Время откроет истину». Но он скоро оправился и стал веселым и бодрым по- прежнему.
Он до сих пор проявляет значительную шаловливость в характере и каждый раз лукаво улыбается, когда лакей подносит ему перед обедом рюмку водки на серебряном подносе: Вера Михайловна думает, что это первая рюмка, а он, под разными предлогами, успел пропустить уже целых пять! Его «занятия» были тоже не больше как шалость. Утром, ровно в десять часов, он, напившись кофе, отправлялся к себе в кабинет, и тогда прислуга и все, кому нужно было проходить мимо двери, проходили на цыпочках: дескать, барин занимается.
Кабинет был очень внушителен. На стенах, над и между большими шкапами с книжками, — портреты предков и карточки друзей и знакомых. На огромном письменном столе в замечательном порядке и числе разложены ножики, ножи, ножницы, перья, прекрасные чернильницы, пресс-папье, печати, сургуч, различных калибров подсвечники, тетради, тетрадки, целые дести простой и почтовой, белой и цветной бумаги. Пюпитр, ковер и подставка под ноги. Кресло обыкновенное; кресло необыкновенное с односторонними боковыми ручками, складной спинкой, которую можно поднимать наподобие стола, с лирообразной подушкой для сидения верхом; еще кресло, изогнутое так, что усталый труженик может даже заснуть на нем так же удобно, как на кровати.
Петр Степаныч садился к столу, брал одну из тетрадок, пробовал перо, несколько раз подписывался с бойким крючком и наконец писал какую-нибудь шараду, например:
Лак-ей.
Впрочем, гораздо лучше выходило у него по-французски.
В одиннадцать часов «занятия» прекращались. Петр Степаныч располагал вещи в прежнем порядке, опускал верх, вроде фортепьянной крышки, и запирал стол на ключ. Порядок, строгая симметрия были для него так же необходимы, как рыбе вода.
Приходил управляющий с бумагами, докладами и прочим. Это тоже была своего рода шалость. Петр Степаныч очень любил эту церемонию, хотя ничего не понимал в делах и ограничивал свои распоряжения тем, что на всё соглашался и всё подписывал.
