— Прекрасно. Я, знаете, очень интересуюсь «субъектами» из молодежи, которые о «местах» не думают. Но о муже вы уже мечтали-таки? а?
— А вы о жене никогда не мечтали?
Я решилась быть хладнокровною.
— Отчего же? Случалось… Так, значит, мечтали? Этот муж, а то и проще — он, конечно, красив, умен, честен, благороден и, главное, обладает секретом, которого вы не знаете: ему известно, что ваша душа желает, и он может повести вас под ручку «куда-то»… 'Wo die Citronen blьhen'. Чего вы покраснели?
Господи! неужто мои мысли — впрочем, это даже и не мысли, не знаю, как назвать, — так глубоко элементарны, что всякий может сразу отгадать чуть не подлинные выражения, в которых они были выражены? Он смотрел на меня такими ястребиными глазами, что, казалось, видел всё, что во мне происходит. Так ли он и на других влияет? Мне всегда кажется очень важным его одобрение или неодобрение. В его словах слышится что-то большее, чем личное, ни для кого не обязательное мнение человека, что-то такое, что не дает покоя, пока его не опровергнешь или не примешь целиком. К счастью, он продолжал:
— Только я вам прямо скажу: если вы возложите всё упование на него, то ничего отсюда, кроме любви, не выйдет.
Он произнес слово «любовь» так, как будто это было ругательство.
— Не выйдет так не выйдет, — говорю, — любовь и сама по себе может наполнить жизнь женщины; любовь — закон природы… Как это вы пропели: 'Любить бедняжечке пора'? Спойте еще раз!
— Я вам лучше спою из другого романса: 'Лови, лови часы любви', только это потом, а пока в прозе скажу то же самое, и совершенно серьезно. Но зачем вы отвлекаетесь? Когда надоест, так вы прямо скажите. Видите ли, мы с вами различные любви понимаем. Закон природы! Но человек, я думаю, тоже не вопреки законам природы возвысился до способности критически мыслить! Я вовсе не о той любви говорю, которая всю природу обнимает, как закон: то любовь растений, любовь животных; а за вычетом животного остается еще человек. И прекрасен этот остаток, если он представляет значительную величину. На него недаром работала зоологическая лестница всего живущего миллионы лет, с самого начала жизни на земле. Его любовь посложнее будет. В инстинкты, имеющие целью поддержание вида и особи, он вносит другие, только ему принадлежащие: вечно живущий и беспокойно шевелящийся инстинкт правды, какие-то неопределенные стремления, какую-то беспредметную неудовлетворенность — вообще то, что немцы называют Sehnsucht'oм. Из этих элементов, при надлежащей обработке, образуется высшая, чисто человеческая любовь. И это расцвет и весна жизни; это минута, которою мы обязаны пользоваться. Но она нелегко дается; она требует большого, самостоятельного труда. Если же человек весь сосредоточивается на любви к ней или к нему, то это шаг назад. И чем лучше такой человек, тем хуже: любовь экзальтируется, ей предлагаются требования, пред которыми она по необходимости пасует; является поэтическое, но бесполезное разочарование, затем новые поиски такой же любви и так далее. Так уж устроена наша психика: нервы привыкают к возбуждению в определенном направлении.
Он тяжело перевел дух, остановился и как будто сконфузился, что увлекся такой азбукой. Так именно он смотрел на свои слова. Это проглядывало в тоне его голоса, слегка раздражительном, словно он досадовал на себя за защиту и доказательство истин, вроде 'дважды два — четыре'. Такое отношение к избитой истине показалось мне очень новым и симпатичным. В нем много силы и жизненности. Эта сторона речи А. делала ее для меня уже не азбукой. Нет ничего противнее того бесстрастного, словно зевающего, тона, каким обыкновенно произносятся общие правила морали.
— Всё это мне и самой приблизительно известно, — сказала я, чтобы дать остыть теме разговора, — а вот вы лучше скажите, какой это большой и самостоятельный труд, что ведет к 'весне жизни'?
— Вам понравилось это выражение?
Он посмотрел подозрительно.
— Понравилось.
— Большой труд? Это критический взгляд на вещи вообще и самокритика в частности, уничтожение в себе иллюзий, развитие правильного мировоззрения.
Теперь была моя очередь произнести: 'Гм'.
— То есть вы хотите сказать: что такое иллюзии и не иллюзии? что такое правильное мировоззрение? где ручательство за правильность именно того, а не другого? как иллюзии уничтожаются? Да?… То-то я и говорю, что это дело трудное, да едва ли вполне и достижимое…
— Так чего ж вы хотите?
Мне показалось, что он спутался, но он продолжал, вдруг повеселев:
— А уморительное вышло бы зрелище, если бы с людей моментально все иллюзии соскочили! Вот была бы картина всеобщего конфуза и замешательства! Многие столбы и камни оказались бы выеденными яйцами; кабацкие вывески заменили бы собою немалое количество знамен и пышных надписей; большинство внезапно просветленных оптимистов узрело бы источник своих ликований исключительно в собственном желудке; многие пессимисты вместо воплей и скрежета зубовного прибегли бы просто к касторовому маслу. Мертвые ушли бы в свои гробы; остались бы только живые, да и те в измененном виде… Чтобы быть совсем без иллюзий, нужно жить вне условий времени и места, то есть вне исторических условий. Но есть иллюзии, без которых человек немыслим в данную историческую минуту, и есть такие, с которыми он немыслим как живой, а не мертвый человек.
А. заторопился, и наш разговор остался недоконченным. Надо будет его пригласить».
Зима давно покрыла землю толстым, консервативным слоем снега. Люди, кто мог, запаслись топливом, заперлись в своих квартирах и ушли в себя. Наталья Семеновна приобрела плед (10 руб.); Вольдемар покрыл новым сукном свою енотовую шубу; Зизи плотно закуталась в шаль и по целым дням просиживала у камина. На дворе злилась вьюга, ветер бросал в окна снежную пыль и бушевал в трубе, как расходившийся большак в недрах отупевшего от повиновения семейства; обнаженные, обледенелые ветви деревьев с треском ударялись одна о другую; воробей — тот самый воробей, который и прочее, — озабоченно копался в навозе или, нахохлившись, сидел под крышей с самым недонжуановским видом. Но в камине тепло и кротко пылал огонек; голубые, красные и желтые языки лизали дрова и возбуждали в душе Зизи такое усидчиво-нежное настроение, что Вольдемару стало наконец за свою шубу страшно. Он несколько раз пробовал улизнуть, но Зизи задавала ему такую головомойку!.. Конечно, он не мог дольше выдержать.
«Милая… Высокопочитаемая… Ангел мой…
