испугался только что сказанной фразы. Как всем влюбленным, ему казалось дерзостью говорить так; но раз уж у него вырвались эти слова, непосредственно относящиеся к его чувству, он, словно кинувшийся в воду человек, был подхвачен течением, против которого бороться не было никаких сил.
И его речь полилась торопливо и быстро, и не совсем связно, потому что сердце забилось и голова пошла кругом.
Эти счастливые минуты первого объяснения в любви, мучительно сладкие, он переживал теперь полностью.
— Марья Власьевна! — говорил он. — С тех пор как я вас увидел, я понял, что такое жизнь и счастье. Я с детства не видел возле себя любящих людей, я не знал ни отца ни матери, и родных не было у меня, но судьба дала мне возможность встретиться с вами, и мы, я думаю, достаточно узнали друг друга.
Ему казалось, что он подбирает совсем новые, никем еще не сказанные слова. А между тем эти слова были самыми обыкновенными, которые все влюбленные говорят любимым, выражая свои чувства, уверенные, однако, что никто до них не говорил ничего подобного.
— Но, позвольте, Александр Николаевич! — довольно холодно остановила его Маня. — Насколько я понимаю, вы меня удостаиваете чести, делая мне формальное предложение?!
«Ах, зачем она так говорит: «делаете честь» и «формальное предложение!» — с искренней душевной болью подумал Саша Николаич.
— Я не знаю… и с ума схожу… — начал было он, тут вся моя жизнь…
Но Маня опять перебила его, сказав:
— В таком деле, Александр Николаевич, где решается жизнь, нельзя сходить с ума, а надо, напротив, постараться воспользоваться всеми своими умственными способностями.
— Вы шутите?.. Скажите, что вы шутите!.. — воскликнул Саша Николаич.
— Нисколечко! — спокойно возразила Маня. — Что же вы хотите, чтобы мы с вами поехали в ваше скромное поместье?
— Вот это вы хорошо сказали! — восторженно воскликнул Саша Николаич. — «Чтобы мы поехали вместе!».
— А дальше?
— А дальше, — заспешил Саша Николаич, — трудовая честная жизнь рука об руку навсегда с любимой женой и с любящим мужем, верным и обожающим вас, для вас… Вы любите труд и привыкли к нему…
— Нет! — воскликнула Маня, откинувшись к спинке стула и смешивая карты. — Я не привыкла к тому, что вы называете «трудом», и ненавижу его!
— Это неправда! Не клевещите на себя! — вскрикнул Саша Николаич.
А Маня прежним, спокойным тоном продолжала:
— Неужели вы не могли меня распознать до сих пор?.. Я не способна на прозябанье в бедной захолустной заграничной деревеньке; мне надо совсем другое!
— Но ведь это же не прозябание, а жизнь, полная любви… — попытался возразить Саша Николаич.
— Полноте, какая тут любовь! Если чуть ли не самой приходится стирать белье и не знаешь сегодня, будешь ли сыт завтра!.. Heт, довольно мне такой жизни! Понимаете ли, я хочу роскоши, я хочу удовольствий и имею на это право, а вы меня хотите прельстить вашей деревенькой! — горячо произнесла Маня.
— Да не деревенькой! — почти крикнул Саша Николаич. — Я вам говорю о любви… Неужели вечера, проведенные со мною, прошли для вас бесследно и в вас нет ни капли чувства?
— У меня жена лесника не согласилась бы жить в захолустье! — раздался из угла мрачный голос Виталия, о присутствии которого забыл Саша Николаич. Он вздрогнул и испытал ощущение, как будто вдруг с недосягаемой высоты, на которой ему мелькнула возможность блаженства, его грубо кинули на землю. Его обдало суровым холодом. Он вскочил и обернулся к слепому, с трудом переводя дыхание.
— Ваши глупости тут неуместны… тут решается жизнь… — прерывающимся голосом произнес он.
— Она уже решилась! — вздохнув, сказал Виталий. — Маня не такова, чтобы пойти за вас!
— Вы слышите? — проговорила Маня. — Вот и он понимает всю нелепость вашей затеи.
Саша Николаич не верил собственным ушам. Такого положительного, прямого и безжалостного отказа он не ожидал. Как? Он всю душу готов положить за Маню, а она называет это какой-то «затеей»?
— Да ведь это бессердечно… жестоко! — почти со слезами выговорил он. — Так надругаться над лучшими чистыми чувствами человека… я не ожидал от вас, Марья Власьевна!
И только что волновавшее его чувство страстной любви сменилось бешенством оскорбленного незаслуженным образом самолюбия.
Отношение к нему Мани было для него именно оскорблением.
— Только такая, как вы… — заговорил он, не помня себя.
Маня вдруг встала и выпрямилась, сказав:
— Вы, кажется, начинаете забываться?
— Я, Марья Власьевна…
— Не называйте меня Марьей Власьевной! — гордо произнесла девушка. — Я — графиня Мария Сергеевна Савищева, дочь покойного графа Сергея Константиновича…
«Она с ума сошла!» — мелькнуло у Саши Николаича, и он сам посмотрел на нее безумными глазами.
— Не думайте, что я рехнулась! — с усмешкой произнесла Маня. — Завтра вы увидите подтверждение моим словам.
— Завтра? — изумленно произнес Саша Николаич.
— Да, завтра я переезжаю отсюда к моему попечителю.
— А кто ваш попечитель?
— Андрей Львович Сулима, которого вы видели сегодня! — воскликнула Маня и, повернувшись, ушла в свою комнатку.
Глава XXXVII
Саша Николаич не спал всю ночь. Самые разнообразные, жестокие сомнения терзали его.
Для него не было дружбы, потому что его единственный друг безжалостно изменил ему, и не было любви, потому что любимая девушка еще безжалостнее обошлась с ним.
Еще недавно он, размягченный своей любовью, испытывал ко всем людям радостно-братские чувства, а теперь презирал их коварство и ненавидел все человечество, а это человечество сливалось для него, разумеется, в один образ Мани, которую он презирал и ненавидел больше всех.
Им пренебрегли, его не оценили и не стоило жить среди этих неблагодарных.
На другой день утром Маня уехала. Саша Николаич видел в окно, как она села в присланную за нею щегольскую карету.
Из дома Беспалова она увезла только свои документы, которые потребовала так неожиданно и с такой стремительностью, что титулярный советник был ошеломлен и отдал ей бумаги беспрекословно. Они у него были все в порядке, но хранил он их в величайшей тайне, по робости своей боясь открыть Мане ее происхождение, чтобы не вышло какой-нибудь истории.
Но Маня сама узнала обо всем. Беспалов струсил и проводил ее до крыльца, куда вышел, несмотря на непогоду, простоволосый, в халате и с трубкой.
— Так вы уж, если что, извините, Мария Сергеевна, — говорил он, приседая и разводя руками. — Теперь вы, конечно, того… но я всегда обходился с вами…
Он хотел сказать, «как с родной дочерью», но нашел это неуместным и замялся.
— Не поминайте лихом! — закончил он свою речь. — Дай вам Бог всего хорошего, и позвольте на прощание благословить вас старику!
Но Маня благословить себя не позволила, а прошла мимо него, села в карету, захлопнула дверцу и крикнула кучеру:
