А на самом деле жизнь чудесна, великолепна, удивительна, безбрежна и вся насквозь пропитана любовью, как медом пропитаны улей и судьба всех гудящих в нем пчел. Только, чтобы увидеть, понять и оценить это, надо решиться на дерзкий шаг и начать наконец делать то, что любишь. Начать делать то, что любишь, любить то, что любишь, и стоять здесь насмерть. И уже не отвлекаться ни на что остальное. Тогда из твоей жизни уйдет ложь — прислужница дьявола, ведь, когда ты делаешь дело с любовью, ты не можешь фальшивить и оскорблять свою любовь неправдой. Раз ты делаешь то, что любишь, ты уже по самой человеческой природе не в состоянии говорить и думать об этом такими словами, которыми стыдно говорить о своей любви.
— Скажи! Скажи мне те слова, какими ты обо мне думаешь! — легкомысленно вскинулась Катенька. — Так не хватает в жизни слов любви!
— Но в том, что нас окружает, — заметил Егор, извлекая из холодильника на глазах покрывающуюся испариной бутылку водки, — полно того, что я любить не в состоянии. И это, между прочим, тоже наша жизнь. Отворачиваясь от подобных вещей, мы уходим в эскапизм.
— Не надо отворачиваться. Надо смотреть и чувствовать. Потому что любое наше чувство суть производная любви, каждое из нее выводится. Взять первую же оппозицию: любовь — ненависть. Что мы видим? Ненависть — всего лишь оскорбленная любовь. И ревность, и зависть — у них тоже уши оттуда…
— А страх? — спросила Настя.
— И брезгливость, и недоверие, и даже страх… — Тарарам перемешал шумовкой лежащие на дне казана мясо, лук и морковь с уже дошедшим рисом и удовлетворенно закрыл крышку. — Все это деформации любви. Так обозначены вещи, которые человек, может быть, и готов был бы полюбить, но пока не в силах этого сделать. Что-то сидит в нас и не позволяет любить то или иное, пока оно пребывает в том состоянии, в котором пребывает.
— Может быть, совесть? — Водрузив бутылку на стол, Егор достал из буфета рюмки.
— Что? — не понял Рома.
— Может быть, совесть не позволяет нам любить те или иные вещи, пока они пребывают в недостойном виде?
— Возможно, дружок, что и совесть, коль скоро ей отведена в нас роль оценщика достойного и недостойного. Но надо ясно отдавать себе отчет, что, раз ненависть — это тоже любовь, то, значит, любовь может быть грубой, разящей или даже жестокой. Разумеется, в том случае, когда нельзя иначе. Значит, при необходимости ты можешь ткнуть человека мордой в то дерьмо, в котором он сидит, но после должен непременно выдернуть его оттуда за уши и показать, где свет. Если ты этого не сделал, а только ткнул мордой в дерьмо — это не любовь. Твоей рукой водило царство злобы. Его правило — жить-поживать и других пожирать. И еще… Когда ты указываешь выход сидящему в дерьме, необходимо, чтобы он тебя понял. И это уже зависит не от него, а только от тебя. Ты обязан сказать такие слова, чтобы не осталось сомнений в том, что ты прав и что тобой движет любовь. Если в тебе нет таких слов — не трогай человека. А тот, кто тронул, — мудозвон. — Тарарам замолчал в некотором смущении. Егор налил водку в рюмки и открыл бутылку кваса. Разрешив свое смущение новой затяжкой, Рома продолжил: — Но не беда, если что- то не выходит. Главное, помнить — все, что сделано без любви, не нужно человеку. Поэтому, раз у тебя что-то не ладится, но по жизни тобой движет любовь, не отчаивайся — просто ты искал себя не на своем месте. Ведь известно, как это бывает, — делаешь что-то, и вроде получается, вроде хвалят, вроде кадят фимиамом, а потом вдруг понимаешь, что все это фуфло, и сам ты фуфло, и ни черта ты толком не умеешь. Но это же не обидно, когда ты сам до этого дошел! Ни в коем случае не обидно. Это же честь для тебя — понять, что ты фуфло! Ведь у человека душа вырастает в тот миг, когда он честно признается себе, что занимался не своим делом, что нужно идти дальше, идти и чутко прислушиваться к внутреннему шепоту, чтобы изнутри себя увидеть — что же здесь
— А если не найдешь? — усомнилась Катенька. Она уже почти смирилась с тем, что слов любви сейчас не услышит, отчего на лице ее появилось переживание в виде пары морщинок на лбу.
— Значит, любовь не двигала тобой. Значит, в том, что ты делала, не было ни любви, ни ненависти, которая тоже любовь. А было то, на чем держится бублимир, — очарование грехом, соблазненность пузырями фантомной жизни, хладнодушие и сладостное прозябание в луже отменного дерьма.
— Ну вот, ткнул мордой, — надулась Катенька. — Теперь — давай, тащи за уши к свету.
— Помнится, я сама говорила, что любовь — это закон. Ты возразил. И я подумала: действительно, нельзя же жить одной любовью, — призналась Настя, и бутылка кваса в руке Егора дрогнула. — Ведь это все равно, что питаться одной солью.
— Верно, — стряхнул в пепельницу пепел Тарарам. — Чистым веществом любви невозможно жить. На деле к нему всегда что-нибудь примешивается. Любовь, скажем так, — тональность, определяющая нота, вокруг которой на разных инструментах играется музыка жизни со всеми ее затейливыми вариациями. Это просто одна из великих сил жизни. Самая великая. Та дорога, по которой тебя ведет душа, как мать ведет ребенка за руку.
— Но согласись, — Егор наклонил бутылку, и шипящая струя кваса ударила в стакан, — часто дорога любви становится дорогой разрушения. Согласись, и давай, наконец, выпьем! Или у тебя сегодня не день рождения?!
— Что ж тут такого? — удивился Тарарам, про день рождения как будто не расслышав. — Истина рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Смести с пути предрассудок, точно мертвое железо, ржавеющее на дорогах войны, — обычное дело. Иначе, чего доброго, поломаешь ноги сам и поломают те, кто идет за тобой. Хотя и тут не все так просто. Нельзя опьяняться ветром перемен. Но если ты о бублимире… то разрушать его, срывать покровы и обнажать его ничтожество я для себя держу за долг. Нельзя… Нельзя делить себя на себя и то, что ты делаешь. Это соблазн лжи. Ты и то, что ты делаешь, — одно целое. Так должно быть. — Рома взял рюмку, глубоко затянулся оставшимся в папиросе дымом, прикрыл глаза и заговорил быстро, взахлеб, не успевая подбирать слова для рвущихся из него единым комом чувств: — Да, так должно быть. Ты делаешь то, что любишь, и любишь то, что любишь, — это же нетрудно. Любовь постоянно с тобой, с утра до вечера. Она составляет твое счастье. Это единственное, что всегда с тобой. И если что-то внутри болит… Это душа болит, потому что знает, что еще не на месте. Не довела тебя до твоего места. Внутри — душа, над тобой — любовь… Чудо! И все равно стыдно. Потому что если ты хороший, если считаешь себя таким… Если ты добрый, честный и умный, как Путин, то ведь кто-то же должен быть злым и подлым. Или просто дураком. Если все вдруг окажутся хорошие… А когда-то такими все и окажутся… Ой, как, наверно, будет страшно жить в те времена! Но пока есть скверные и светлые — одни виноваты перед теми, а другие перед этими… И всем стыдно. Отсюда чувство общей вины. И надо… надо научиться говорить и с теми, и с другими. Надо найти слова, которые услышат все. Но дар таких слов… Надо быть чистым, чтобы его, протянутый тебе, принять. Иначе тот, кто сидит внутри и знает цену достойному и недостойному, откажется и не позволит тебе взять твое. Скажет: стань чистым. А ты хочешь взять, хочешь владеть… Потому что в тебе — жажда действия… Но он не позволяет взять дар, не дает взять. Говорит: стань чистым… И тогда ты хватаешь чужое, раз не позволяют взять свое. Ведь так хочется… Хочется начать говорить. А для этого нужен язык… Но чужое в твоих руках тут же мертвеет. Потому что это чужой язык, а в тебе только твое живо. И чтобы стать чистым, обрести свое… Это только через путь любви, через боль, через стон, через страдание… И потом — свет и тьма… свет и тьма… слепящий свет и огромная тьма… И граница света и тьмы всегда под твоими ногами… прямо под твоими ногами…
— Рома, — с поднятой рюмкой в руке восторженно обомлел Егор, — где ты берешь такой отличный гашиш?
— Ты смогла бы? Скажи честно, смогла бы бросить все — домашних, новых русских бабок в телевизоре, учебу, суши на палочках, парикмахерские и салоны по доработке красоты, мемуары рублевских сучек на серой, как их жизнь, бумаге, грохочущие клубы, где демонстрируешь себя перед придурками за плату их пошлейшего внимания, дебильные ток-шоу, разыгранные по сценариям копеечных писак, журнальный глянец в стиле высокого идиотизма с туфельками, сумочками, трусиками — всю эту бездыханную культурку, словом, — и, конечно, принцев, гордо восседающих в «инфинити» цвета парной
