МОЕЙ ДОРОГОЙ МАТЕРИ
ВОЗДУШНЫЙ мост МЕЖДУ НОЧЬЮ И ДНЕМ
В начале лета город посетил гастролирующий по Сахалину не очень знаменитый киноартист. Из соседнего районного города прибыл он на машине, явился к самому началу концерта, и встретили его возле клуба «Шахтер» двое из местного общества «Знание», директор клуба да пожилая клубная работница. Директор, белесый, лысеющий, с настороженными глазами человек, придержал за локоть киноартиста и, когда остальные прошли вперед, заботливо спросил у него, почему он небрит. Гость рассмеялся, тронул обросшие щеки двумя пальцами и охотно объяснил, что готовится к новой роли, в которой надлежит ему сниматься бородатым. И на своем выступлении в клубе он первым делом извинился перед публикой за свой внешний вид и, чуть приплясывая от артистического волнения, рассказал подходящую к данному случаю историю. А потом спел. Между выступлениями показывали части старых кинофильмов, в которых играл он то роль поэта, то морского офицера или — в неузнаваемом виде — согбенного старца с белой бородою. И пока на экране мелькала его тень, запечатленная в пору молодости и удачи, сам артист сидел за столом в комнате рядом со сценой и, пригорюнившись, обхватив голову руками, о чем-то думал.
А поздним вечером, когда концерт был уже позади, усталый артист вошел в местную маленькую гостиницу, предварительно почиркав ногами о забитую в крыльцо железную скобу, очищая налипшую глину с башмаков. Пролился ночной дождь, и улицы города были грязны.
В номере, который ему отвели, лежал на одной из двух кроватей одетый человек, смотрел в потолок, артист с ним поздоровался. Тот медленно повел глазами, туманно уставился на вошедшего и тихо ответил:
— Здравствуйте… Дождик идет?
Артист засмеялся:
— А вы разве не слышите, чудак?.
И он показал на зашторенное окно, за которым стоял широкий водяной шум дождя. Взглянув внимательнее на соседа, артист опять рассмеялся.
— Я вас приветствую, — весело сказал он. — Наверное, тоже решили отращивать бороду, поэтому и приехали в такую дыру. Угадал? Простите меня, но здесь, в городе, вопрос этот, кажется, вызывает у всех большой общественный интерес. Меня уже сто раз спрашивали…
Сосед, задравший подбородок кверху, тоже пребывал в густой неопрятной щетине. Заломленные над головою руки его были длинны, худы и остры в локтях. Он замедленно, кротко улыбнулся на слова артиста и ничего не ответил, лишь утомленно прикрыл глаза.
— Представьте себе, не ел с утра, — принялся жаловаться артист. — С машины прямо на сцену. И после концерта не покормили, дьяволы. Товарищ один, местный кадр, полюбопытствовал: «Ну, как выручка?..» Словом, скучно мне, скучно, сосед! Далеко я забрался от Москвы. Чувствую себя сирым и несчастным, и, как говорил Гоголь, некое одиночество в желудке… А тут еще этот дождь.
Артист освободился от мокрой верхней одежды и, задрав к раковине ногу, принялся ее мыть. Это был ясноглазый, курчавый человек с седыми висками, еще моложавый и стройный. Моя ноги, он не глядел на них, а озирался по сторонам, страдальчески морщась.
— Ночь… Дождь. До гостиницы не проводили… Ботинки промокли, поесть негде, — бормотал он. — Плохо, плохо я чувствую себя, скверно…
— Не нужно… жаловаться, — вдруг тихо, простуженно пошмыгивая носом, произнес сосед. — Когда вас не станет, вы ничего не будете чувствовать. — И он, глядя в спину артисту, зашевелил головою на подушке, как бы желая поглубже погрузиться в нее затылком.
— Что?.. Вот спасибо вам, утешили, — немного обиделся артист.
Он успел уже помыть ноги и теперь топтался на разостланной газете, стоя в одном белье возле раковины.
— Надеюсь, — сказал он, — вы тоже ничего не будете ощущать… в том же самом положении, разумеется.
И прежде чем погасить свет, потянувшись к выключателю, через плечо оглянулся на лежавшего в брюках и рубашке соседа по номеру.
— Я тушу свет, уже первый час ночи, — сердито сказал артист. — Не возражаете?
Тот ничего не отвечал, лишь улыбался странно. И свет был выключен. Артист на цыпочках прошел к разобранной постели.
— Вам все не нравится, — раздался голос в темноте. — Не нравится город, дождь, гостиница. Вы обижены. А я вам скажу, что зря все это, зря. Вспомните: ктО-то у Достоевского хотел существовать хотя бы на пятачке пространства, прикованный к скале цепью.
— А вы, я вижу, тоже почитывали, — прозвучал хмурый и насмешливый голос артиста. — Кто вы? Откуда? Давайте знакомиться, что ли…
— Я врач, — последовал ответ. — Из Южно-Сахалинска. Занимался гомеопатией… Но об этом сейчас ни к чему. Послушайте меня, вы, столичный человек! Я тоже всегда хотел пожить в столицах. Но вот сегодня утром я пошел прогуляться и попал на край города. Нет, не к морю, а в обратную сторону, к сопкам. Там на берегу речки стоит дом для престарелых из красного кирпича. Походил я у этого дома, поговорил с какой-то старушкой. Ну, она все жаловалась, на дочь свою жаловалась. У этих стариков и старушек, знаете ли, всегда есть на что пожаловаться… А потом я увидел за лощиной какую-то белую будочку, что-то вроде беседки, — рассказывал невидимый во тьме человек, и журчащий, тихий голос его был слегка хрипловатым, и пошмыгивал он при этом носом, — казалось, смущенно и нерешительно. — Там, возле этой беседки, паслись на зеленой лужайке две лошади, — продолжал он рассказ, как бы сомневаясь про себя: стоит ли? И вдруг голос, вобрав в себя волнение, зазвучал глухо. — Это было самое последнее строение, дальше начинался лес. Мне захотелось посмотреть вблизи, что же это за будка, и я пошел напрямик через лощинку. Вы видели нашу сахалинскую кислицу?
— Кислицу? — недоуменно отозвался голос артиста, одолевая зевоту.
— Она у нас огромная! Я попал в заросли кислицы — метра три, наверное, была высотою. Еще крапива была жуткая, я весь обжегся. Словом, заблудился я в этих дебрях, к будке так и не вышел, а попал на какой-то зеленый бугор. Стою я на этом бугре и смотрю: будка, конечно, оказалась далеко в стороне. И вот тогда — слышите? — пришла мне в голову одна мысль. Я подумал, что этот бугор, на котором я стою, и есть самый центр мира. Тот самый, о котором мы все имеем смутное, но навязчивое представление. Ну, словом, бывает же у нас такое ощущение, мечта, что ли, что где-то находится место, где сосредоточено все самое настоящее, лучшее, прекрасное, — и туда мы должны непременно устремиться. Отсюда и эта навязчивая идея, эта тяга к столицам, поэтому мы в определенный период юности рвемся уехать из родных мест… Простите, вам интересно слушать? Или больше не надо? Простите…
— Нет, я слушаю, — произнес в темноте бесстрастный голос, словно сама темнота ночи, осыпающаяся шелестом дождя за окном, прозвучала в ответ тоскующему монологу человека. — Слушаю, стараюсь постичь вашу мысль.
— А она проста. Нет никакого особенного места на земле. Вернее, таким местом, где сосредоточено все самое главное, может оказаться любой кусочек земли. Бугор, заросший лопухами, или что-нибудь подобное. Это — то самое место, где однажды откроется тебе нечто огромное…
— И что же такое огромное открылось вам в этих лопухах?
— Нет, не надо так. Слушайте меня… Есть минуты в жизни, когда слова — это не просто слова, заключающие в себе какую-нибудь мысль, а словно сама мысль приходит и близко становится перед нами, как живое существо, и слова тогда не многое значат. Да ладно… Я понимаю, что это странный разговор, и мы с вами не знаем друг друга, а скоро расстанемся, чтобы никогда не встретиться, наверное… Но мне
