глубокая, но даже такая может напугать гончих. Хочется верить, что они хотя бы ненадолго остановились, прежде чем пересекать ее.
Я изо всех сил стараюсь не поддаваться досаде и страху.
— Так сколько у нас времени?
Эдмунд опускает плечи.
— Самое большее — пара дней. Может, чуть больше, если мы будем скакать так же, как сегодня, и нам очень, очень повезет.
10
Перед сном я рассказываю Соне и Луизе о гончих. Мои подруги ничуть не удивлены, но обе тихи и подавлены, болтать не хочется, и мы молча устраиваемся в палатке. Эдмунд остался сторожить лагерь, пока мы с Соней и Луизой спим. Лежа в тепле и уюте, я испытываю угрызения совести, но понимаю, что все равно не могу предложить Эдмунду помощь в охране лагеря.
Этой ночью я больше всего боюсь не адских гончих, а мою сестру.
Я много думаю о встрече с ней на Равнинах Иномирий. Стоит признаться, мысль эта мучает и пугает меня с тех пор, как Эдмунд рассказал про Элис и Джеймса. Игра, в которую Элис втянула Джеймса, очень опасна. А я не сомневаюсь в том, что это игра.
Элис делает все возможное и невозможное, чтобы привести Самуила в наш мир и получить власть, которая, как она считает, принадлежит ей по праву. Известие о том, что они с Джеймсом за время моего отсутствия очень сблизились, больно ранит меня — и все же я не испытываю ни капельки гнева. Лишь страх за Джеймса и, если уж говорить начистоту, укол ревности.
Значит, мне нужно встретиться с Элис. Иного способа распознать ее намерения нет.
Странствия по Равнинам до сих пор кажутся мне делом очень и очень личным, сокровенным, поэтому я дожидаюсь, пока Соня с Луизой заснут. Постепенно дыхание у обеих становится размеренным, ровным, приобретает ритм, характерный лишь для очень глубокого сна.
Я быстро и без особого труда впадаю в диковинную полудрему, которая требуется для бестелесного перехода в мир Равнин. Совсем недавно это меня пугало, а нынче странствие по извилистым тропам Иномирья приносит лишь ощущение свободы.
Я лечу над полями вокруг Берчвуда, почти касаясь ногами земли, но все же не задевая ее. Я все еще не покинула физический мир, а потому гораздо уязвимее, чем при обычных полетах на Равнинах. Однако все равно приходится лететь — ведь это быстрее всего. Ради безопасности мне стоит держаться поближе к земле, закончить дела в Иномирьях как можно скорее, а потом без промедления вернуться в свой собственный мир.
Я лечу вдоль реки — мимо дома, к конюшне. Внизу шумит вода, и мне трудно не думать о Генри. Я не видела его в Иномирьях с тех пор, как он погиб, — да и родителей не видела тоже. Я не пыталась отыскать их на Равнинах, ибо знаю, какой опасности они подвергаются.
После смерти мать с отцом отказались уйти в Последний мир, желая быть поближе ко мне и помочь, если понадобится. С тех пор они постоянно вынуждены скрываться от падших душ, и остается только надеяться, что в каком бы мире они ни нашли прибежище, вместе с ними сейчас и мой брат.
За конюшней, невдалеке, виднеется озеро. Там-то, у самой кромки воды, я наконец и касаюсь ногами берега. Мне все труднее и труднее находить близ отчего дома места, не связанные с какими-нибудь ужасными воспоминаниями, но как раз здесь пока ничего плохого не произошло. Даже в этом ином мире, мире Равнин, я чувствую под ногами упругую прохладную траву. Сколько раз мы с Элис стояли на этом самом месте, босиком, по очереди швыряя камешки в воду и соревнуясь, кто бросит дальше.
Я гляжу в сторону дома, отделенного от меня полем, и не удивляюсь, увидев, что мне навстречу идет сестра. Мне хорошо известно, какую силу имеет на Равнинах мысль. Стоит лишь только подумать о том, кого ты хочешь видеть — человека ли, иное какое существо — и тот, о ком ты подумал, ощутит зов.
Элис идет ко мне со стороны конюшни. Даже такая мелочь — она предпочла идти, а не лететь, — не случайна. Элис напоминает мне: здесь, в Иномирьях, я нахожусь на ее территории. Под защитой призрачного воинства ей не приходится никуда спешить, а вот я вынуждена прятаться и торопиться.
Сестра сделалась более тонкой и хрупкой, чем была при нашем расставании. Она шагает прежней своей самоуверенной походкой, вздернув подбородок и распрямив плечи, словно преподнося себя миру, однако когда она останавливается предо мной, я чуть не отшатываюсь.
Кожа Элис бледна — белее чехлов, которыми укутывают мебель в Темной комнате с тех пор, как умерла мама. Я бы даже решила, что моя сестра больна, но чувствую, как вибрирует во всем ее теле скрытое напряжение: оно гудит, растекается у нее под кожей — как будто под моей собственной. Скулы у нее обострились. Когда-то воплощение женственности, теперь она до того исхудала, что одежда на ней болтается. А при виде глаз Элис внутри у меня все обрывается от ужаса и чувства потери. Трепетное мерцание, всегда свойственное Элис и только ей одной, сменилось неестественным светом, который говорит о древнем пророчестве, сжавшем всех нас в своей хватке, о злобе падших душ, об их власти над моей сестрой. Который говорит мне, что ее уже не вернуть.
Она пристально смотрит на меня, словно надеется, приглядевшись получше, понять, в чем я переменилась, насколько выросли мои силы. Через несколько секунд она улыбается, и вид этой улыбки обращает печаль в моем сердце в невыносимую скорбь: это улыбка прежней Элис, улыбка, которую она приберегала для меня одной. Вот и сейчас я различаю в ней под одержимым блеском проблески грусти и тоски. Так странно, так тяжко — видеть, как тень моей сестры проглядывает из-под обострившихся черт лица, из пустых глаз.
С трудом сглотнув, я прогоняю воспоминания. Обращаюсь к сестре по имени, однако оно звучит на моих устах чужим и непривычным.
— Элис.
— Привет, Лия. — Голос у нее совсем как прежде. Если бы не то, что мы находимся сейчас в Иномирьях, в месте, которое немногие могут узреть, а еще меньше найдется тех, кто способен сюда попасть, я бы решила, что мы просто встретились выпить чаю. — Я почувствовала твой зов.
— Я хотела увидеть тебя, — согласно киваю я.
Чистая правда, хотя причины для этого желания отнюдь не так просты.
Она наклоняет голову.
— И зачем ты хотела меня видеть? Я-то думала, ты сейчас слишком занята. — В голосе ее сквозит неприятная насмешка, как будто все наше путешествие в Алтус просто-напросто детские выдумки.
— Ты тоже, судя по тому, что я видела.
Во взгляде Элис сквозит сдержанный гнев.
— Полагаю, это тебе тетя Вирджиния напела?
— Всего-навсего рассказала мне новости о моей сестре, да и то не открыла мне ничего такого, чего я и сама бы не видела.
Про себя я гадаю, станет ли она отрицать то, что пробиралась из Иномирий в физический мир. Я своими глазами видела, как она рыщет по коридорам Милторп-Манор.
— А, ты, верно, о моем визите несколько ночей тому назад, — небрежно, словно забавляясь, замечает она.
— Элис, завеса между мирами священна. Ты нарушаешь законы Равнин, законы, установленные Советом Григори. Я никогда не сомневалась в твоем могуществе, твоей способности видеть скрытое и колдовать — способности, что неизмеримо превышает доступное большинству Сестер. Но пользоваться Равнинами для перемещения в другое место физического мира запрещено.
Она смеется, и смех ее разносится над полями Иномирий.
— Запрещено? Ну, сама знаешь пословицу — яблочко от яблоньки недалеко падает. Какова мать, такова и дочь.
Горечь в ее голосе ощутима почти физически. Я так и чувствую, как она обжигает мне лицо.
— Мама знала, что ей не придется принимать на себя последствия своих поступков. — Мне трудно
