уверенность в будущем, но не собственным расчетом, а чужим, и оценивал его не меньше, чем в сорок жизней. Волновался бы он потом, в будущие дни, дни 'убитого покоя'? Этой мысли Переверзнев даже улыбнулся. Нет. Не было бы ни на единое мгновение ни чувства греха, ни жгущей совести, ни кошмарных снов, ни бессонницы — ничего… Он и раньше ничего подобного не испытывал, и не будет испытывать. И сейчас он стоял у окна, как голодный паук выжидая момента, когда жертва по собственной глупости даст ему повод использовать свою смертоносную ненависть в полной, ему доступной, мере.
Жалел только об одном, что то время, которое возвело его на столь важный государственный пост, которое позволило разобраться с бесчисленным множеством врагов, вопреки всем законам жизни, лишило его терпения. Ожидая выстрелов и криков, он мучился невыносимо, когда каждая минута пересекала его день веком.
15:36.
Часы словно застряли на этих цифрах.
Для штурма надо было дождаться поздних вечерних сумерек, когда изморенные жаждой, зноем и неопределенностью преступники окажутся деморализованными, и не смогут достойно сопротивляться.
Сумерки должны были наступить в 21:05. Переверзнев же надеялся, что испортится погода, и набежавшие тучи смогут избавить его от нетерпения… И тем не менее это было его личное распоряжение: не начинать штурма раньше того часа, когда солнце скроется за горизонтом, хотя два командира войскового и милицейского спецназов настаивали на том, чтобы начать штурм немедленно после того, как преступники прибудут на автовокзал, еще до того момента, когда они оценят ситуацию. Командиры были опытными людьми. Они знали свое дело. Они разбирались в поведении преступников, но они не знали и не догадывались, что настоящий преступник не любит и не выносит совершать свое злодеяние под солнцем, под глубоким и ясным небом… Они очень многого не знали, хотя и были мастерами, асами своего дела, лучшими людьми своего ремесла, и, кроме того, подчиненными, которые обязаны выполнять приказ. Но они не были преступниками.
— Приборы ночного видения доставили в полном объеме? — спросил министр.
— Так точно, — услужливо гаркнул кто-то и доложил: — Теперь будут 'видеть' не только две штурмующие группы, но милицейская рота второго барьера…
Также по распоряжению Переверзнева в туалете автовокзала и по пути к нему были установлены и тщательно замаскированы видеокамеры, а мониторы от них стояли в зале, в котором сейчас находился Переверзнев. Ему лично было необходимо удостовериться, что тот человек, которого он так нерешительно и неумело старался сначала найти, потом убрать, находился именно в этом автобусе.
Размышляя над этим, он вспоминал текст последнего послания покойного Кляко. В самом начале он жутко удивился, когда увидел, как, неизвестно по каким причинам, текст файла начинает расползаться и таять прямо на экране. Он успел прочитать лишь одну строчку, и именно она заставила его гнать вертолет в Новоград-Волынский, именно она заставила перенести место штурма из хорошо подготовленного вокзала в Житомире сюда.
Переверзнев хотел видеть этого человека своими глазами, и, по возможности, которую искал всеми доступными ему путями, убрать собственными руками. За три года он понял: если хочешь что-то сделать лучше и надежнее, как положено — сделай это сам. Он еще не знал, как он сделает это, но был полностью уверен в том, что это произойдет. В этом человеке таилась самая большая угроза для министра. Нет, не просто угроза. Сам того не ведая, Переверзнев стал страдать навязчивой идеей: чем больше он прилагал усилий, чтобы здесь добиться своего, тем с большей легкостью этот человек оставлял его с носом. Эта затея вдруг, совершенно неожиданно, превратилась из запланированного, простого до банальности убийства в смертельную схватку. И именно теперь Переверзнев понял, что существует человек, который обладает равным с ним могуществом, в то же время не имеющий равного с ним положения.
Его заставила очнуться фраза, брошенная кем-то сухо и по-деловому в шуршащей от движений гулкой тишине огромного зала:
— Начали вывод…
Министр увидел из окна, как из автобуса на асфальт площадки осторожно, словно ступая на минное поле, вышел молодой человек с ранцем за спиной. Он ступил одной ногой на землю и на мгновение задержал вторую на автобусной ступеньке, и в этом было, бросалось в глаза, отчаяние обреченного. Наконец он встал, оглянулся в дверной проем автобуса и пошел к входу в автовокзал.
— Что у него за спиной? — спросил Переверзнев.
— Взрывное устройство, — ответил подошедший человек в бронежилете и каске. Это был полковник Нестебряк, командир отряда специального назначения 'Беркут'. Они были давно знакомы, еще с того момента, когда министр МВД вступил в должность. — Олег Игоревич, — строгим тоном, без просительных ноток в голосе начал полковник. Обычно они называли друг друга просто, по именам — по инициативе самого министра: Переверзнев разрешал к себе такое обращение, если общался с людьми профессиональными, полностью отданными своему делу, а Нестебряк был именно таким человеком, но сейчас была напряженная работа, и уважительное обращение было единственно допустимым. — Олег Игоревич, может все-таки разрешите штурмовать? Мы с ребятами уже отработали схему и освободим заложников в течение минуты…
— А взрывчатка?
— Мы внимательно изучили фотографии этого устройства, и специалисты дали кое-какие рекомендации. Мои саперы справятся с нею в считанные секунды. Мы знаем, исходя из того, как раньше осуществлялся вывод в Ровно, как справиться с этими игрушками…
— Нет, — ответил Переверзнев, продолжая наблюдать, как неуверенно, очень медленно человек из автобуса идет к дверям вокзала.
— Первый заложник с миной за плечами движется в направлении вокзала, — констатировал диспетчер, сидящий возле мониторов. — До зоны контакта осталось не более двадцати метров.
В зале, почему-то нервно покашляв в кулак, к ступеням, ведущим на первый этаж, не дожидаясь команды диспетчера, пошел спецназовец, переодетый в гражданское платье. Его ролью было встретить и провести заложников и террористов в туалет — провести так, чтобы скрытые видеокамеры засняли их полностью. Кроме того, в его одежде были установлены и замаскированы микрофон, миниатюрная видеокамера и детектор взрывчатых веществ. Именно этот человек должен был первым визуально оценить взрывное устройство, закрепленное на заложнике.
— Дима! — окликнул его диспетчер. — Давай, но только осторожно. Постоянно держи связь. Постарайся как можно ближе подойти к людям, чтобы я смог зафиксировать все данные детектора. И потанцуй возле каждого, чтобы заснять подробно!..
— О’кей, шеф!
— Господин министр, сейчас самое лучшее время для штурма, — продолжал настаивать Нестебряк. — Они ничего не знают о вокзале, не знают, что мы им приготовили…
Переверзнев повернулся к нему:
— Анатолий… Нет. И давай не будем больше возвращаться к этому разговору. Штурм будет, но только в темноте. Надо беречь людей.
Полковник тяжело вздохнул и подошел к мониторам. Он не мог понять последней фразы министра. О каких людях он говорил? Если речь шла о его ребятах, которые сейчас сидели в уголке зала прямо на полу и в полном молчании, с покоем на лицах ждали приказа на штурм, то о них надо было меньше всего думать: это их работа, и они готовы отдать свои жизни ради того, чтобы пострадало как можно меньше невиновных ни в чём заложников. Не думая о себе, о своей судьбе, здоровье, может быть навстречу смерти только что ушел сержант Дмитрий…
Перед тем как внимательно всмотреться в мониторы, Нестебряк бросил взгляд в сторону министра. Переверзнев по-режнему стоял на том же месте. И в его фигуре не наблюдалось ничего, что могло бы выдать хотя бы малейшее волнение, которое можно было бы милостивому сердцу сопоставить с заботой, участием, сочувствием, сопереживанием. Так вести себя не умел даже полковник, которому десятки раз в жизни приходилось сталкиваться с подобными ситуациями — он терял людей, своих, но не тех, кто оказывался в ужасной роли заложника. Но ему не дано было понять министра потому, что он никогда не был в роли того самого террориста, не брал заложников, не видел в их глазах режущей и немо вопящей обреченности и ужаса. Он не был и никогда не будет Переверзневым.
