— Да? — коротко спросила она, словно очнувшись от глубоких и очень волнующих мыслей. И на какое-то мгновение медсестра уловила в выражении её лица боль и страх. И она поняла, как женщина, из- за чего.
— Это правда он? — в который раз, не способная избавиться от сомнений, спросила девица.
— Да, детка. Это именно он.
Медсестра секунду не решалась, но потом спросила, стараясь говорить тихо, как люди в страшной догадке:
— А вы… А вы кем ему будете?
К этому времени женщина успела повернуться к дверям палаты и с тревогой смотрела на них. После вопроса она снова развернулась к медсестре.
— Я ему прихожусь и секретарем и любовницей, детка. Просто очень трудно отказаться от такого человека, как он, поверь мне, пожалуйста. Он прекрасный любовник, я уже не говорю о том — какой он композитор, и насколько он богат. Просто мечта!
Такая прямая, даже немного нагловатая откровенность, демонстрация высоты своего положения, заставили медсестру опешить.
— Я просто так спросила, — опустив глаза, сказала она.
Женщина подошла ближе.
— Я все прекрасно понимаю, — произнесла она с той надменной снисходительностью, с какой говорят обычно старшие женщины с младшими, когда между ними возникает конкуренция за предмет обожания. — И понимаю даже больше, чем ты. Мы же обе бабы! И этим все сказано…
— А она ему тогда кто?
От этого вопроса лицо женщины стало словно сухим — черты лица заострились. Гнев блеснул в ее глазах.
— Она?.. Он ее любит, детка.
— Но…
Женщина приложила палец к губам.
— Тс-с-с-с… Но он мой. И закроем эту тему. У них ничего не может быть, так как у них было прошлое. — Вдруг она, совсем не к месту, улыбнулась: — Ты не угостишь меня чаем?
— Да, разумеется, — спохватилась медсестра, и извинительным тоном добавила: — Но он у меня дешевый и…
— Ты думаешь, что я привередлива? Ошибаешься, детка.
Анна слушала свою боль. Она никогда бы не подумала, что это занятие могло быть приятным. Никогда, но не сейчас. Мир вокруг нее колыхался и баюкал ее неуверенный и непрочный, временный союз с болью, которая никак не могла добраться до сознания женщины, защищенного полупрозрачной вуалью наркотика. Из-за этого боль, как представлялось Анне, ласкала берега ее сознания нежными волнами. В посленаркозном дурмане, после пережитого ужаса — моментов, когда твое тело рвет разъяренный клубок мужчин-извращенцев, а потом — пули, после наркоза, эта боль была сладкой потому, что она доказывала Анне жизнь, она определяла ее. Иногда вялой гримасой на бледном лице женщина улыбалась этому миру, который едва не покинула. Она помнила все до самых мельчайших подробностей, но пережитое сейчас представало в сознании женщины, как кинофильм… Иногда череда перематываемых в памяти событий разрывалась, и над развалинами, затянутыми сетью, скрывающей гадкое насилие, парил образ мужчины… Это был он. Возможно, что оно так и было на самом деле, тогда, когда она лежала на камнях, и какой-то частью сознания звала его на помощь. Моментами тонкая колышущаяся ткань воспоминаний прорывалась, и в образовавшуюся брешь Анна могла несколько секунд, а иногда и целую минуту, рассматривать реальный мир вокруг себя. Хотя все и плыло в глазах, намеревалось опрокинуться, соскользнуть в сторону, но она понимала, что находится в больничной палате. В такие моменты боль обжигала тело до невыносимости, словно предостерегая, что полное возвращение к реальности еще опасно и преждевременно, и Анна расслаблялась, позволяя своему сознанию мягко провалиться в страну прошлого, и с безразличием уставшего путника бродить по прошлым мирам своей жизни, рассматривать их, наблюдать за ними, но как сторонний зритель, а не непосредственный участник. Очень редко в такие моменты она испытывала слабое чувство сожаления о том, что не было, да и не будет никогда, возможности тогда, когда происходили те события, хотя бы на какое-то мгновение стать в такую же удобную позицию безучастного наблюдателя, увидеть ту или иную ситуацию глазами постороннего человека. Возможно, это бы позволило многое осмыслить по-другому и вовремя, а не сейчас, на больничной койке, с болью в простреленных животе и груди, и… Если бы все могло быть иначе. Всё…
Она знала, что он был оригинален во всем. И за это полюбила, потом полюбила за все остальное. Но то, что произошло в тот день, было для нее полной неожиданностью…
Она позволила своей неге, после любви, которая представлялись ей сказочной и почти невозможной из-за своего предельного уровня безумства, разлиться по телу, а прохладному воздуху, из раскрытого навстречу весне окна, ласкать разгоряченную поцелуями и ласками кожу. Он встал с кровати и ушел куда- то. Она уже привыкла за год знакомства с ним к части его странностей, и они казались ей единственно возможными в такие моменты. После близости он часто уходил, словно зная, что Анне необходимо остаться одной, совсем на немного, чтобы еще раз в памяти пережить эти сказочные мгновения, когда они были друг с другом. И за это она тоже его безмерно любила.
Она лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к ласковому касанию ветра к своему телу, когда совершенно неожиданно раздался плачуще-меланхоличный голос скрипки. Анна поначалу подумала, что это включили магнитофон… Скрипка пела совсем рядом, возле кровати, на которой лежала обнаженная женщина. К скрипке добавились стройные голоса гитары и саксофона. Еще не понимая, что происходит, Анна отдалась этой мелодии, которая, как и любовь, наполняла ее душу… Запел красивый женский голос, который точно, словно слитый с настроением автора, передавал тот чистый и благородный кусочек души, который был вложен в слова:
