утомило в этот день, это проклятое прошлое! Именно оно заставило его с безумством обреченного человека строить обстоятельства жизни так, чтобы приблизить только-только начавший определяться крах, сделать его видимым. Азарт, кураж попавшегося в капкан зверя, который готов отгрызть себе лапу, чтобы получить свободу, которая его, в следующее мгновение, приведет либо под прицел охотника, либо в новую ловушку.
Именно так Переверзнев описывал, объяснял и видел свое собственное положение. Он был холоден и трезв. Прошлое пришло к нему, чтобы требовать уплаты долга, и должник был готов не только платить, но и отдавать сторицей, но не называл свой порыв раскаянием, как тому следовало быть. Таким образом он боролся, дрался, намереваясь уйти, на прощанье громко хлопнув дверью.
Неожиданно его голос стал настолько силен и крепок, как у человека, искренне верящего в свою правоту. А как же иначе?
— Как же иначе? — произнес он вслух вопрос, который прежде задавал сам себе. — Как же иначе, господин Президент? Я являюсь Четвертой[21] инстанцией правды в государстве, и не имею права от нее отказываться.
Поднепряный слушал его, стоя лицом к окну. Он смотрел на темно-фиолетовую дремоту леса, редко и резко разбитую белым неживым светом фонарей. Лес поглощал ослепительный свет своей темной синевой, и, казалось, питался этим светом, и застывал в своей дремоте не сколько от сонной необходимости позднего вечера, а именно от этого света, неестественного и негреющего, замирал стеснительной неподвижностью, скрывая свои вечные и непознанные тайны — достаточно было отключить этот режущий сознание и покой свет, чтобы проснулась сказка, демоны, тролли и ведьмы в ней, но этого не происходило, так как человеческий страх был настолько же верен и силен перед природными тайнами, как и сами загадки мира. Так им и предстояло противостоять в вечности — видимым друг другу, но не понятым друг другом.
В раздумьях Президент медленно покачивал головой из стороны в сторону. Эти движения были практически неуловимы. Их не осознавал даже сам Президент, но непостоянство фиолетовой лесной тени и холодного безжизненного света фонарей рисовали на его лице его же мысли. Когда тень разливалась по его чертам — была видна мудрая грусть сожаления, когда же морщины заливались светом, как солнечным светом лунная поверхность, лицо рассказывало об той радости, наполнявшей человека в моменты, когда он чувствовал себя победителем. Это была затаенная радость. Все решалось руками самого Переверзнева. Президент понимал это сейчас как никогда ясно.
Он стоял вполоборота к окну, и поэтому на лице черного ночного сумрака комнаты и фиолетовой лесной тени было все-таки больше, чем света. В ней таилось главное — разочарование.
Переверзнев же был настолько смел, что не столько разгадал мысли Поднепряного, сколько просто озвучил свои собственные:
— Господин Президент, я трезво оцениваю ситуацию и понимаю, что очистка Зоны — это мой прощальный бенефис…
Поднепряный резко обернулся к министру.
— Рановато вы подумываете об отставке, уважаемый Олег Игоревич. Такой министр, как вы, сослужит хорошую службу не одному Президенту. С сегодняшнего дня вы заработали достаточное количество проходных баллов, чтобы остаться на настоящем посту по меньшей мере еще лет пять. То, что вы сегодня сделали в Новограде…
— Провалил штурм, — глухим голосом вставил Переверзнев.
— Нисколько! — горячо возразил Президент. — И думать так об этом не смейте! То, что вы сделали в Новограде-Волынском, достойно высшей похвалы. Уверен, что вы с честью заработали звание 'Человека года'. Освободить заложников без единого выстрела и без единой капли крови — это поступок, достойный профессионала.
Министр тоже подошел к окну, стал боком к Президенту и стал смотреть на тьму спящего леса.
— Спасибо вам за хорошие слова, Святослав Алексеевич. Но мы с вами оба политики, и вы опытнее меня в этом деле. Разведка научила меня в критические моменты действовать прямо и стремительно, чтобы внезапностью и напорством не только ошеломить противника, обезвредить его, но и для того, в первую очередь, чтобы остаться живым. Игра на грани провала, на грани фола, ва-банк. Политика же — это сонная кошка дипломатии: капризна и медлительна, ленива, но в то же время достаточно коварна, сильна и опасна. Я не родился с даром политика, и никогда не смогу им быть. В моей работе не было и не будет 'своих людей'. Я снесу их головы, чтобы потерять собственную.
Президент, уже не скрывая сожаления, глубоко и шумно вздохнул и медленно пошел к дверям, которые вели из комнаты.
— Мне кажется, что мы уже достаточно много обсудили. Пора идти на совещание. Наверняка, уже все в сборе. — Он открыл дверь и замер в освещённом проеме, как кукла в знаменитом театре теней, перед тем как сыграть свою главную часть роли в спектакле, привлекая своей неподвижностью внимание зрителей. — Олег Игоревич, поверьте, пожалуйста, что мне очень жаль.
— Спасибо, Святослав Алексеевич…
— Погодите с благодарностями, — устало перебил его Поднепряный. — Мне действительно жаль, что нам предстоит расстаться. Но со своей стороны я обещаю, скорее даже добавляю к тому, что обещал раньше: я ничем не буду вам мешать. Можете на меня положиться.
Он заметил, как широко улыбнулся его министр, но не понял причины радости этого человека.
Переверзнев же улыбался тому, что в этой беседе он добился главного: получил полные полномочия на свою игру, стал хозяином положения, чтобы полностью выложиться в своем прощальном бенефисе.
Он танцевал с нею. Эта женщина, как он думал, в другое время, не при тех обстоятельствах, которые плотной паутиной опутали его жизнь за последний день и грозили новыми бедами в скором будущем, она могла бы стать утешением всех его последующих дней. Но Переверзнев был готов отказаться от нее. И причиной этому было не только его неверие в любовь. Этого, как бы он не думал и не решал, не объяснял для себя суть жизни, истину существования человека, он не мог отвергнуть: любовь была, есть и будет. Разница была в том, что в ее рядах себя чувствовали счастливыми те, кто имел веру. У Олега же ее не было. Он потерял ее тогда, когда лишился доверия, главного стержня веры.
Ресторанчик был небольшим — в зале стояло около десятка столиков. И было огромной удачей, что сегодня он был полупустым. В дальнем углу сидела молодая пара, которая была настолько занята друг другом, что Олег и Наталья могли чувствовать себя уединенно. За удачу следовало благодарить понедельник. Кроме того, ресторан находился на Вторых Теремках, почти на окраине Киева, и эту отдаленность от центра столицы, от всего того, что можно было, без боязни ошибиться, назвать классической демонстрацией суеты человеческой, Олег оценил давно. Только здесь он мог, не боясь попасть в объектив какого-нибудь прощелыги-папарацци, решать свои сердечные дела, да и просто спокойно наслаждаться изумительной кухней данного заведения, зная, что никто не подойдет к тебе и не будет таращиться… Администрация ресторана настолько гордилась таким авторитетным и важным клиентом, что старалась не распространяться о нем. Естественно, кроме аккуратно оплаченных счетов, она получала и понятное покровительство министра. Очень ценил Олег и то, что здесь с ним обращались как с обыкновенным человеком. Его титулов никто не замечал, но все о них знали.
У одной из стен находилась барная стойка, за которой в свете ярких ламп, тихо и незаметно занимался своими делами бармен. На стене, немного в стороне от стойки, был укреплен телевизор. Он был включен — шла какая-то передача, — но без звука. Играла музыка, и они танцевали.
— Признаться, Олег, — положив голову ему на плечо, говорила Наталья, — я очень волновалась, когда узнала, что ты поехал в Новоград-Волынский…
Он держал ее за плечи. И нежно усмехнулся словам женщины. Ему была приятна эта забота. Может быть оттого, что у него никогда такого не было, а если и было, то забылось, затуманилось бурными хлопотами и событиями прошлых лет, которые были, либо казались, наиболее важными, чем все остальное, более настоящее, земное.
— Обо мне не надо беспокоиться. Я уже достаточно взрослый мальчик, чтобы не пить молоко.
Когда Наталья вскинула лицо, в Олега ударил живой хрустальный блеск ее, совсем немного хмельных глаз. Они ласкали его и жили тем, что видели. И чтобы не ослепнуть от их жизненной силы, не утонуть в
