поймают в городе - бьют. Городских в Ярцеве бьют. Городские меньше чем по семьдесят человек в Ярцево не ездят. Вдесятером там делать нечего. И те так же... Ну и драка же тогда была. На суде потом только спрашивали: 'Видели, как этот дрался?' - 'Видели'. - 'Три года'. - 'А этого видели?' - 'Видели'. - 'Два года'. Так гребли, за милую душу...
- А помнишь, - сказал Витек, - парк хотели закрывать?
- Это из-за студента, - сказал Юрка. - Студента одного тогда ножом пропороли и в пруд скинули.
- На смерть? - сказал я.
- Нет, просто так порезали, - сказал Юрка. - Ну, девчонки из общежития вызвали скорую помощь. И пошло дело. У него мать оказалась партийная. Шум подняла. Из области понаехали. Думали парк закрывать.
- Да, было время, - сказал Витек, - я тогда без ножа из дома не выходил. Всегда с ножом. А теперь вот боюсь. Как пьяный 'мусора' увижу, так бежать. Не хочу опять в зону. Надоело. Я ведь в пятнадцать лет первый разряд по баскетболу имел. И по плаванью. Меня в техникум без экзаменов брали. Знаешь, какой парень был... А потом стал закладывать, и пошло...
'Выемка' и тот, 'серенький', притащили еще одну ноль восемь. Я опять отказался от стакана и купил себе еще пива.
- Давай познакомимся, - сказал Витек, когда я вернулся с кружкой. - Я ведь думал, ты Юркин друг. Мы еще раз церемонно пожали друг другу руки. 'Выемка' разлил портвейн, и они выпили.
- А помнишь, как с солдатами дрались? - сказал 'серенький'.
- С солдатами драться не надо, - сказал Юрка. - Чего с него взять. Он по своей воле, что ль, сюда приехал? Это еще хуже, чем в зоне. Там ты хоть знаешь, за что сидишь. Украл, убил или там подрался. А солдат - чего? Приходит он домой, а ему повестка: кружка, ложка и поехал... Чего его бить, он не виноват.
- Нет, - сказал Витек, - я тебе говорю: с солдатом лучше не вяжись. Шел я тут мимо части ночью. Смотрю, солдат девку у забора наладил. Я его за плечо, говорю: 'Я - второй'. А он мне: 'Пошел ты...' - говорит. Я ему в рожу. Он мне. Ну и понеслась... Тут я наверх глянул, через забор еще лезут пять рыл. Ну, я - бежать. Откуда только ноги взялись... С солдатом лучше не связывайся.
- А чего с ним вязаться, он не виноват, - сказал Юрка.
- А ты сам кем будешь? - спросил у меня Витек. Пришлось представиться. Витек свистнул.
- Это хуже чем прокурор,
- КГБ, что ли? - сказал 'выемка'.
- Хуже, - сказал Витек.
Тут я попросил разрешения как-нибудь отыскать его, чтобы потолковать по душам.
- X... с тобой, - сказал Витек, - приходи. Только пораньше приходи. Вон Борька меня почему сегодня поймал, он в полседьмого пришел. Я еще сплю. А так бы ни х... он меня не нашел. Я уж пошел шляться. Я жене зарплату до копейки приношу. Девяносто рублей. Я ее никогда не обижаю. Ограблю кого или там что - ей всегда пятерка, десятка. Она мне только говорит: 'Не надо мне твоих никаких денег. Только ты не пей'. А я не мoгy. Как стакан попал, так все... Дочка у меня два с половиной года. Любит меня, ужас как. К ней не идет... 'Я, - говорит - к папе'. Я иной раз по пьянке думаю, повеситься мне... 'Мне, - говорит, - денег твоих никаких не надо, не ней только... Ты на себя посмотри, весь ты порезанный, поцарапанный... То ты с ножом идешь, то с молотком, то с топором...'. Ну, х... с тобой, приходи... А только я не думал, что ты это... Я думал, ты из щипачей.
В четвертой кружке пиво оказалось каким-то водянистым и кисловатым на вкус. Я с трудом допил и поднялся из-за стола. Нa прощание Юрка сам мне вручил свой адрес.
- Заходи, - сказал Юрка. - Особенно летом. В июне. У меня не дом дача. Раздевайся, загорай. Клязьма - рядом Яблонь у меня тридцать штук, а вишен не счесть. Заходи.
Я еще раз пожал руки всем четверым и вышел на солнечную мартовскую улицу.
1971
Да, дa, красные портьеры...
Красные портьеры - привычная перегородка между тюрьмою и волею...
Это я знаю, эmo я хорошо знаю, ЧТО такое...
Кафе 'Алатр', Тверская улица, тут же сразу - по правой руке...
По-моему, июнь девятнадцатого... Да, июнь...
Дежурным в тот вечер был Фабий Кусевицкий. Я сидел там с двумя приятелями (оба уже покойники), пили мы кофий невесть из каких помоев и кушали картофельные пирожные - мерзость невообразимая. Но ведь богема, богема...
Фабий с подозрительной официальностью приблизился к нашему столику, но склонился весьма доверительно.
- Вас просят в вестибюль... Всех троих...
И дальше - как в страшном сне, все предчувствуешь, предвидишь, но нету сил, невозможно уберечься...
Мы послушно двинулись за ним, обходя столики.
А уборные были у них отгорожены от вестибюля суконными занавесками, красными портьерами, и там - в соблазнительной узенькой щелочке - я разглядел кожаные куртки... Вот оно...
Сукно раздвинулось.
- Ваши фамилии? Документы? Вы арестованы..
И вот нас, троих дураков, едва ли не с почетом водворили на двух извозчиков, заранее уже зафрахтованных... (Ах, как они в то время еще были предупредительны, почти любезны!)
И покатили мы по Камергерскому, по Кузнецкому мосту, тут ведь совсем близко - до моей гимназии рукой подать...
Допрашивала меня женщина. (Чуть не написал - дама.) Лет тридцати, стриженая, вся в коже. Обвинение оказалось совершенно бредовое. Будто бы мы трое, сидя каждый вечер в кафе 'Алатр', вербовали там людей и отправляли их на фронт, в помощь Деникину...
(До сих пор ума не приложу, какой идиот мог сочинить этот бессмысленный донос.)
Товарищ в коже изъяснялась крайне просто: - Подтвердится - высшая мера, не подтвердится - выпустим.
Странно, что камеру на Лубянке совсем не помню. Впрочем, и сидел-то я там всего трое суток - только что оброс да обовшивел.
Хорошо запомнил Бутырку.
Довольно дикое впечатление - роскошный какой-то барский вестибюль, лестница, коридор очень светлый, чистый и просторный, но с одной стороны сплошь серые двери... Они распахивают такую дверь, и...
В камере нас было человек девяносто. Нары справа и слева, два окна, от простенка узкий проход в направлении двери...
На ночь с одних нар на другие перекидывались доски, проход уничтожался, и получалась сплошная лежка... Ночью к параше не проберешься, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или руку...
А передач они принимали в то время сколько угодно. Можно было получать даже книги... Я там, помнится, сидя на нарах, под окошком первый раз прочел подряд всего Достоевского. С чувством, с толком, с расстановкой...
А через месяц в одной передаче вдруг обнаруживаю книгу 'Нервные дети'... (У папеньки тогда еще не атрофировалось чувство юмора.) Стал я разглядывать эmux 'Нервных детей', и сзади, где цена обозначается, нашел карандашом написанное число - 182...
На сто восемьдесят второй странице иглой были отмечены буквы: e-c-m-ь-o-p-д-e-p-o-c -в-о-б-о-ж-д-е- н-и-е...
Мне тогда неправдоподобно повезло. Уже в сентябре девятнадцатого, после взрыва в Леонтьевском, они объявили красный террор, и всех узников, кто числился у них КР (контрреволюция), всех до одного поставили к стенке.
Так погиб мой двоюродный брат, сын тети Лели.
Я частенько задаю себе вопрос: почему же я все-таки уцелел?
Отчего дело со мною у них ограничилось красными портьерами и вообще той вегетарианской отсидкой девятнадцатого года?
Может быть, потому что я всегда был себе на уме?
