Или потому что никогда не лез вперед?
Помню, как в самые что ни на есть тридцатые годы встретил я на улице своего университетского приятеля. Оказалось, он еще даже не забыл латынь...
В ответ на мое - 'как живешь' - он вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал в самое ухо:
- Non cogito ergo sum.
Но ведь там, на углу Лубяки и Фуркасовского, исчезли все - умные и глупые, скромные и выскочки...
Так в чем же тут дело? Со мной...
Слепой случай?
Просто папка с делом в шкафу затерялась?
Назад завалилась, к стенке...
Хе-хе - к стенке!..
Я стараюсь теперь никогда не ходить по Лубянке...
Я избегаю Мясницкую и Милютинский..
Но как-то раз весенней ночью занесло меня на бессмысленную площадь, которую они себе там устроили. И вдруг мне померещился монумент...
Было это тоже довольно давно. Я еще жил в Москве, еще ходил к ним в должность, но шашлычник к тому времени уже подох и лежал в паноптикуме. А резвый его преемник как раз тогда давал мертвецу знать свое колье-то...
И вот той светлой ночью представился мне на этой площади невероятных размеров недостроенный (непременно недостроенный!) обелиск, сложенный из камня и кирпичей, сейчас составляющих их дома. Не только эти - высокие, главные, но и все те незаметные, где они пошли метастазами и по Кузнецкому, и по обеим Лубянкам...
Да, да взорвать бы их все в одну прекрасную ночь - ведь есть же инженеры, есть же такие способы, чтобы дом рухнул, осел, не потревожив даже спящих соседей...
И сложить бы обелиск в память всем сгинувшим со света в этом самом месте...
И пусть он займет всю их площадь...
И не надо никаких надписей, не надо никаких слов...
А вот и первая смерть, первая ласточка...
В душном и грязном городском автобусе три рейса подряд ездил пьяный. Он заснул и никак не мог прийти в себя...
Кондукторше это надоело, и она приказала шоферу ехать в милицию.
Водитель лихо подкатил прямо к 'приемному покою', тормознул - пьяный свалился с сиденья и растянулся в проходе...
В автобус вошел наряд.
Милицейские потащили его, применяя популярные способы отрезвления дергали за волосы, терли ладонями уши...
Приволокли в вытрезвитель, а это был уже мертвец...
Вася Дыль-дыль умер прямо за столом в своем полуразвалившемся доме..
На клеенке валялся граненый стакан, раскинулись руки и буйная головушка...
Геройский орден свисал с лацкана вертикально вниз, и, когда в дом явилась милиция, звезда слегка раскачивалась и крутилась на своем золотом колечке...
Есть, конечно, еще один способ справиться о моем бывшем соседе. Есть тут такая тетя Паша - консьержка, она же при лифте, она же убирает лестницу, она же все, решительно все знает о нашей этажерке и ее обитателях... Можно было бы у нее спросить...
Не знаю... У меня какое-то подсознательное предубеждение против всяких о нем расспросов... Мне как будто даже хочется продлить это состояние неопределенности... Наверное, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь ужасно пошлую прозу.
Да, тетя Паша, тетя Паша... впрочем, по возрасту она мне скорее годится в племянницы, нежели в тетушки.
А кишиневский мой период, по счастию, почти полностью совпал с нэпом... (Но, слава Богу, кончился не так трагически.)
Бог мой, это было похоже на волшебство - в страшном, мертвом оцепеневшем городе вдруг запахло свежим хлебом, в один день открылись булочные, кафе, магазины, покатили лихачи на дутых шинах, из-под земли явилась роскошная контрабанда - ажурные чулки, бритвы жиллетт, духи из Франции, кофий, вина, ликеры, коньяки...
Самым первым, пожалуй, возник из небытия кафе-ресторан 'Гротеск' в Столешниковом переулке. Держал его пожилой тучный еврей, официантки у него были очень красивые, да и кухня отличная... 'Гротеск' закрывался в двенадцать часов, и частенько оттуда перебирались в ресторан Вольского, тут же зa углом, Петровка, 17. В третьем этаже, бывшая огромная барская квартира...
А в тот вечер компанию нашу составляли человек что-то десять или двенадцать.. Были и дамы., моя пассия и наш муж... У Вольского куражились, наверное, часов до четырех, и тут вдруг решили ехать в Петровский парк, к цыганам... Послали за лихачами, расплатились... Кто-то заметил, что путь далекий - через всю Москву, на санях, и мы стали брать со стола еду на дорогу... Я взял бутылку спирта, подумал и сунул в карман шубы маленькую кофейную чашечку, чтобы было из чего выпивать, пока едем...
Дорогой действительно пили, переговаривались, обгоняли друг друга на сонных улицах и незаметно прикатили в парк...
Долго ломились, стучали в дверь какой-то избы, пока не вышел к нам мужик босиком и с всклокоченной бородой... Отпустили лихачей, толклись на снегу, и наконец мужик снова появился - на этот раз в сапогах и подпоясанный. Прошли за ним в просторную горницу - чисто, лавки, стулья. Вышла заспанная хозяйка, стала собирать на стол...
Хозяин надел армяк и ушел, а мы расселись прямо в шубах, стали выпивать и ждать...
...и вот - одно из чудес моей жизни - чашечка, та самая хрупкая гарднеровская чашечка, которую я тогда прихватил в ресторане Вольского, цела до сих пор. Она много мне послужила в те баснословные года, так и жила в кармане шубы, и через нее проследовал не один литр спирта...
Мне достаточно сейчас подняться и подойти к посудному шкафчику, чтобы достать ее, пыльную, со второй полки... Она зеленоватого, болотном цвета, фарфор очень тонкий, если поглядеть на свет - отдает даже в голубизну... И мне всегда кажется, что это - голубизна далекою зимнею утра...
...a мы сидели в той избе, на столе - спирт, соленые огурцы, капуста, моченые яблоки, и вдруг издалека откуда-то донеслись гортанные голоса и смех, и аккорды, и скрипучие по снегу шаги, приближаются, приближаются, и вот уже вошли цыгане - ввалились с Улицы в цветастых шалях, в хромовых сапогах, со своими смуглыми гитарами, с жемчужными улыбками, с золотыми серьгами...
КЛЯЗЬМА ТРОНУЛАСЬ
- Время это так было около четырех часов. В середине апреля. Нет, в конце, Клязьма уж тронулась. Мост, я помню, уже убирали, но еще машины шли. И вот часа в четыре звонят в милицию из больницы. Доставлен председатель Удольского сельпо с ножевыми ранениями в лицо. Преступление есть. Я старший следователь. Надо ехать. А как ехать, когда Клязьма уж тронулась?.. Мы когда подошли к мосту, с понтона только одна доска метров десять. И вот так она ходит вверх-вниз. Надо идти. Участковый у меня в сапогах, а я в ботинках. Ну, перешли. Там уж лошадь ждет и возчик. Поглядел он и говорит: 'Ты в ботинках не пройдешь. Вон участковый в сапогах, он пройдет. Бери, говорит мне, - лошадь, садись и езжай на Иваниху и Золотуху. А мы, говорит, - пойдем пешим'. Ну, сел я в кошелку, поехал по дороге. Доехал до Иванихи. 'Как, - спрашиваю, - мне попасть на Золотуху?' - 'Прямо, говорят, - через озеро'. Доехал до озера. А тама вода Лошадь зашла, только седелку вижу да голову. Плывет ли, идет ли - не знаю. Я - назад. Вытащил лошадь. Тут, гляжу, идет почтальон в резиновых сапогах. Я его и спрашиваю: 'Где дорога на Золотуху?' Он говорит: 'Только, - говорит, - через озеро'. Сел он тоже ко мне в кошелку, тронули мы. Но-о, милая... И тута вода в кошелку как хлынет... И мы оба по пояс в ледяной воде. Переплыли мы так-то, а уж на той стороне, на гриве, на бугорке три уж лошади ждут. Я все себя снял, выжал одежду, штаны, кальсоны. Сел на другую лошадь, и тут уж мы благополучно доехали в самое Удолье. И сразу идем в контору сельпо. Там бабы, мужики курят, матерятся. Все ждут советскую власть. И участковый уж там. 'Вот, - говорят, - его теперь, сукина сына, накажут'. А преступника тута нет. 'Он, - говорят, - у любовницы'. Пьет. Говорит, все ему нипочем. Говорит, Клязьма тронулась, теперь ни один дурак ко мне не сунется, не приедет. Я, говорит, теперь здесь главенствую. Что хочу, то и сделаю. Пьет, и бутылка у него тама, у любовницы. А я в сельпо и
