Михайловича, имеющими мистический смысл.
Этнограф заметил, что рукопись состоит из отдельных историй, очевидно, озаглавленных автором. Однако ему пришлось с сожалением констатировать, что значительная часть записок утеряна, а начало дневника обрывается на второй странице.
И Дмитрий Михайлович чуть слышно, полушепотом прочел:
'Я, Яков Андреевич Кольцов, девятнадцати лет от роду, вступивший в орден 'Золотого скипетра', считаю для себя возможным оставить эту рукопись', - дальше строчки были размыты и Готвальду пришлось прервать свое новое увлекательное занятие.
'Неужели в мои руки попали записки одного из масонов?!' - этнограф не верил в свою удачу. Он знал, что ни один из них, будучи в здравом уме и трезвой памяти, никогда не посмеет нарушить тайну, так свято ими оберегаемую.
Готвальд продолжил чтение:
'Я добровольно наложил на себя силанум, священный обет молчания, но мастер разрешил меня от него. Поэтому я и отважился описать те события, в которых волею ордена вашему покорному слуге довелось принимать участие. Естественно, я скажу только то, что имею право сказать, и ни словом больше. Не кары человеческой опасаюсь я, а - кары небесной'.
У Дмитрия Михайловича от прочтенного захватило дух, он так и представлял свое имя на первых полосах газет и обложках солидных высоко научных изданий.
Бродяга с интересом наблюдал за его реакцией, прикидывая в уме, сколько бы содрать с этого простофили, которому столь сильно хотелось сойти за 'своего', но так и не удалось ибавиться от барских замашек.
Готвальд перевернул страницу:
'Всю свою жизнь, без остатка, мечтал посвятить я поискам истины, и небо ответило на мои мольбы. Сколько загадочных преступлений совершается в мире?! И я, по поручению ордена, имел счастие раскрыть хотя бы их толику. То, что вы держите в руках - это записки мои об этих историях'.
Дмитрий Михайлович захлопнул тетрадь, у него появилось ощущение, что сам автор наблюдает за ним из-за тяжелой завесы времени. Он встряхнул головой, отгоняя наваждение.
- Ну что? - Гурам вернул его к действительности.
Дмитрий Михайлович поднял на него непонимающие глаза.
- За пять целковых берешь? - опасливо осведомился бродяга. Гурам боялся спугнуть покупателя баснословной ценой.
- По рукам, - согласился обрадованный Готвальд, он бы душу дьяволу заложил за обладание этой пухлой тетрадью в бархатном перелете.
Дмитрий Михайлович и опомниться не успел, как в дверном проеме появились два верзилы, оба - косая сажень в плечах.
- Живо деньги гони, - крикнул один из них, медленно приближаясь к этнографу и угрожающе сжимая в огромных ручищах дубину.
Готвальд попятился, он ума не мог приложить, что делать, и мысленно распрощался с жизнью. Вдруг, как по волшебству, бродяги исчезли, словно растворились, подобно туману по утру. И тогда Гурам объяснил:
- Господин урядник пожаловали.
Готвальд облегченно вздохнул. Вот когда воистину убеждаешься в том, что полиция действительно необходима. Он расплатился с певцом и забрал у него дневник Якова Кольцова.
Дмитрий Иванович покинул Сенькину харчевню в сопрвождении полицейского после того, как тот несколько минут рассматривал его бумаги. Готвальд удовлетворенно заметил, что открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, произвел на него серьезное впечатление.
- Какими судьбами в наши края? - осведомился урядник уже в повозке.
- Изучаю быт ссыльных и катаржан. Надеюсь, что губернатор будет оказывать мне всяческое содействие.
И Готвальд в своих чаяниях не обманулся. Уже к вечеру, немного передохнув в гостиннице, он отправился в городскую тюрьму, расположенную в верхней части Тобольска, и имел длительный разговор с инспектором.
- Яков Кольцов? - инспектор наморщил лоб. - Что-то припоминаю. Кажется, был такой ссыльный в наших краях. Ах, да! - он щелкнул себя по лбу. - В его доме теперь располагается тюремный музей, поэтому его имя мне и показалось знакомым.
Инспектор проводил Дмитрия Михайловича до музея, который он пожелал непременно осмотреть. Впрочем, экспонаты его не особенно волновали. Готвальд во что бы то ни стало хотел погрузиться в атмосферу, которой некогда дышал масон Яков Андреевич Кольцов.
Одна из комнат сохранила свою обстановку со времен ее ныне покойного владельца. От инспектора Дмитрий Михайлович узнал, что Кольцов скончался вследствие апоплексического удара в сорок пятом году.
Стены комнаты были обтянуты шелковой материей. В углу, прямо напротив камина стояло большое черное пианино, рядом - небольшой шкаф, весь заставленный книгами. На нем красовалась индийская статуэтка Шивы. Готвальд хорошо разбирался в восточных религиях. Он присел на обитый бархатом диванчик и погрузился в занимательное чтение.
I
Первого сентября 1816 года стемнело рано, и наступил туманный прохладный вечер. Я заскучал, и мне пришло на ум разложить старинный, довольно сложный пасьянс. Картами я владею виртуозно, поэтому эта забава меня почти не развлекала, так как я давно утратил к ней всяческий интерес.
Однако черви никак не желали складываться в восходящую линию, и я немного занервничал, не ожидая подобного подвоха с их стороны. Мне показалось, что бронзовая фигурка Шивы, соседствующая на полке с этрусской вазой, слегка надо мной посмеивается.
Колода у меня была разложена на маленьком столике в виде шести раскрытых вееров и открытого квадрата. Одна из 'грядок' окончательно разошлась, и я задумался над своими дальнейшими шагами. В этот момент Мира, занятая обучением Кинрю непальскому языку, видимо заметила мои колебания и переложила на место разошедшейся 'грядки' червонную даму из 'букета', и линия сошлась.
- Браво, - не смог я не отдать должное ее таланту, выпестованному под моим собственным руководством. Мира скромно потупила свои черные глаза, сделав вид, что полностью поглощена изучением сари, которое явно было изготовлено не в Калькутте, так как шелковую изумрудного цвета ткань с темно- зелеными разводами, я сам лично ей привез из Китая.
Кинрю оторвался от таблицы с девангари, разрисованной Мирой специально для того, чтобы ему было сподручнее постигать систему слогового письма, и изрек по-непальски, что индианке больше пристало бы заниматься шитьем, чем картами. Выслушав его высказывание, Мира едва не задохнулась от возмущения, но моментально пришла в себя и улыбнулась ей одной присущей, тонкой пленительной улыбкой. Она невсегда понимала шутки японца с первого раза.
Идея вести дневник пришла мне в голову именно в этот вечер. Я собрал истрепанную колоду и убрал ее в секретер, инкрустированный перламутром, а затем извлек из ящика темно-лиловую бархатную тетрадь.
- Что это вы собираетесь делать? - полюбопытствовала Мира. Она превосходно говорила по-русски.
- Записывать умные мысли.
Мира бросила на меня удивленный взгляд из-под черных густых ресниц, но так ничего и не сказала. Ей была известна моя вечная нелюбовь к эпистолярному жанру. Писем я не писал почти никогда.
Я молча достал чернильницу и обмакнул в чернила перо, потом приоткрыл тетрадь и задумался. Только сегодня я закончил прочтение книги Иоанна Масона 'О познании самого себя', в которой он недвусмысленно рекомендовал вести дневник с целью исповедания. Однако я боялся приоткрыть завесу над тайной, не мне одному принадлежащей... И в памяти моей живо всплыла картина моего посвящения.
В мерцающем полумраке загадочной комнаты стою я на ковре, испещренном символами, среди чадящих