неприязнью, а скорее привязанностью к русской нации в Ленином лице. У меня возник откровенный страх, что эту привязанность он захочет выразить еще и ко мне. Но опасения, все же, оказались напрасными.
- Руссланд гут! - ревел он.
- Гут, Заир, гут! - вторили ему.
- Руссишь? - прекратив, наконец, бурно изливать чувства, он спросил, указывая на нас.
Нас представили, пожали руки. Теперь он приступил к главной части своего визита, ради которой, собственно, и затевался пятиминутный спектакль.
- Please one vodka, - жалобным голосом попросил он, попытавшись показать маленькую рюмку, но в его огромных ручищах она показалась стаканом.
- Ноу водка, Заир, - развел руками Филипп. - Биер - айн марк.
- Ноу, ноу, - черный громила заметно потерял интерес к нам, потом развернулся и ушел.
- Это - Заир, - объяснил Юра. - Он сам из Заира, зовут его черт знает как, никто выговорить не может, так и прилепили: Заир, а ему нравится.
- Он здесь с семьей, шесть детей, - Леня уже оправился от объятий. У него жена с ребенком осталась в этом самом Заире, а он здесь. Может на нее денег на билет не хватило. Он тут каждый день по азюлю ходит, водку клянчит, многие дают.
- А что это за пиво по марке, - поинтересовался я у Филиппа.
- Да вот приторговываем потихоньку, - он повел глазами в сторону, немного смущенный. - В магазине баночка сорок девять пфенингов, а здесь мы по марке.
- И что - берут? - голос выдал мою недоверчивость.
- Берут! Днем, кто хочет, в магазине скупается. А вечером, как догоняться станут, так магазин закрыт, до заправки далеко, вот и берут. И не только я один торгую. Вон - югослав Кристо в 41-ом, еще турки. Пиво, есть еще сигареты, крепкое всякое. В магазине бутылка стоит двадцать пять, а здесь - пятнарик. Берут краденое.
- А есть еще русские в лагере? - поинтересовалась Катя.
- Есть еще пара с Украины: Петя и Наташа. Но они почти не выходят. Она - чокнутая, боится наружу выходить и его не пускает.
День выдался напряженный, завтра предстояли еще поездки, и мы, посидев еще чуть-чуть, пошли назад в нашу комнату.
Ночью мне не спалось. Я смотрел в темноту, в голову шли разные мысли. Что за идиотскую штуку придумали - человеческий мозг? Иной раз нужно что вспомнить, так, сколько не силишься, не помогает. А тут спать надо, а такая чушь в голову лезть начнет... Ворочаешься из стороны в сторону, а они тебя жалят - воспоминания эти, черти бы их взяли! Я не люблю много из прошлого, но куда его засунешь? Не так далеко уж и убежал я от детства: многие сверстники мои еще такими дурными кажутся. Но на плечах уже чувствуется груз. Он давит...
Упрямство - вот тот порок, который стал мне наказанием за 'все хорошее', а может и за чьи чужие грешки. По молодости каких глупостей не наделаешь... По упрямству полез я в свое время в 'бизнес', чтоб его драли те же черти, что и все остальное, вместе с такими же 'бизнесменами', как и я сам. Ничего, кроме растрепанных нервов, неприязни ко всему, я не нажил. Хотя нет, как же не нажил? Еще как нажил! Врагов кучу. Доживаешь до того, что перестаешь верить всем, даже друзьям близким. А, впрочем, что я? Все наше поганое общество поделилось при первой возможности на 'белых' и 'красных'. Меня это волновало, правда, не очень. Последний путч - на самом деле лишь первый в длинной цепи грядущих. Всех 'за' и 'против' рано или поздно сметет ими же раздутая волна, и Бог с ними. Что касается меня, то считаю, что приехал сюда опять драться. Я хочу вернуться когда-нибудь победителем и показать, где раки зимуют, кое-кому из врагов и, особенно, кое-кому из 'друзей'. Будем драться за новую жизнь и паспорт, как ее символ.
Но, если быть честным перед самим собой, то я во все этом не уверен. Чувствую, что мой мозг, здесь, в Германии испытывает огромную перегрузку от резкого торможения. Представь, что ты идешь по широкому проспекту большого города, где рядом шумят сотни проносящихся машин, и мелькают тысячи спешаших людей. Ты скован тисками города, урбанизированной жизнью, и хоть и жалуешься слегка, но это - твое нормальное состояние. Однако, стоит резко свернуть в подворотню, зайти в в небольшой дврик, окруженый домами, где растут деревья, стоят садовые скамейки и все сразу меняется. Здесь попадаешь в болото времени, где кажется, что даже воздух, солнечный свет, все звуки застыли. И в этот момент невыносимое давление тишины зовет к возврату в влдоворот жизни. Но постоишь или посидишь во дворе и потихоньку почувствуешь прелесть этой тишины, рождающей в теле негу и дающей расслабиться душе. Теперь уже ничего не надо, уже не хочется назад. Я чувствую, что в Германии, попал в такой двор-отстойник, где жизнь нельзя увидеть, нельзя услышать, а можно лишь поддаться неге и созерцать, как она засасывает тебя.
Глупым мыслям поддаваться долго нельзя, я взял Хэмигнуэя.
Заснул я, видя радужный сон: в сиянии лучей стоял большой зеленый и определенно немецкий паспорт с моей фамилией.
Следующую пару дней мы поднимались в семь утра и совершенно сонные таскались в Швальбах проходить всякие формальности. Сначала терзали нас медосмотром. Флюрография, кровь - вся процедура для приезжающих заняла битый час, а потом мы семь часов толкались во все том же битком набитом холле. Озверевший от семичасового ожидания неизвестно чего, я остановил в коридоре немца, который тут много чем распоряжался, и стал злобно на чистом английском языке говорить о том, что все эти процедуры можно было сделать за один раз. И работникам и нам было бы легче. 'Легче', согласился служащий, но добавил, что есть инструкция, и ее в Германии не обходят, здесь, мол, не Россия... В этом он прав. Здесь не Россия, хотя дураков явно не меньше. Еще мне указали, что без паспорта я тут вообще никаких мнений иметь не могу, впрочем это обстоятельство до меня уже дошло.
Второй день врезался в память сильнее. Нас повезли уже не в Швальбах, а в другой маленький городок, где по общему мнению и происходит пресловутое интервью.
В комнате за столом сидела полная тусклая блондинка, перед которой стояла пишущая машинка. Там же на столе лежало наше дело. В комнату вошел мужчина и представился переводчиком. Русский у него оказался достаточно корявый. После первых фраз выяснилось, что интервью никакого не будет, что сегодня моя судьба никого еще не волнует, а проблема всего лишь в наших паспортах, которые мы сдали.
- Вы граждане какого государства? - обвинительно уставился на меня переводчик, исковеркав и 'граждан' и 'государство'.
- Советского Союза, к моему глубокому сожалению, - ответил я, потупив взгляд в направлении стола.
- Но Советского Союза нет. Какого нового гоударства вы граждане?
- Никакого, также к сожалению, - опечаленно сообщил я, ибо это была часть моей версии.
Он открыл паспорта и что-то там рассматривал. Человеку, обладающему малейшим чувством сообразитлеьноси, не составит труда мое гражданство определить. Там в паспорте на четырнадцатой странице стоит прописка, где черным по белому написано: Москва. А дальше, включив мозговой компьютер и подождав немного, пока он нагреется, можно методом сложных логических экстраполяций определить, что Москва - это стлоица России, а раз я там живу, то и гражданство мое... Правда просто? Для кого-то может и просто, но не для каждого служащего ежедневно и честно выполняющего свой сизифов труд.
- Твоя жена - еврейка, - пояснил он мне, чтобы и я знал тоже. Родилась в Москве, значит и гражданство у нее российское.
- Пусть будет российское, - примирительно согласился я. - Но вам я сделал заявление, что его у нас нет.
Он опять взял в руки мой паспорт.
- Тут написано, что ты - украинец! - сообщил он с таким видом, будто хочет меня поразить: вот, мол, поймал!
- Да, - невозмутимо согласился я.
- Значит и гражданство у тебя украинское! - победно-торжественно заявил мужик.
- Ну, уважаемый, какое украинское? Я эту Украину больше семи лет не видел, а тогда у нас гражданство одно было - серпом по молоту.
- Нет, нет! - решительно запротестовал он. - Если написано, что национальность - украинец, то и
