перед господом — богом моим, ибо много убийств, кровопролитий учинил я в земле христианской, не пощадил христиан, а взял приступом город Глебов у Переяславля. Немало зла приняли тогда невинные христиане: родителей разлучили с детьми их, брата с братом, друга с другом, жен с мужьями их, дочерей с матерями их, подругу с подругой ее. Все были в смятении от плена и скорби. Живые мертвым завидовали, а мертвые радовались, что они, словно мученики святые, получили огнем испытание в сей глуши; старцы умерщвлялись, юноши получали лютые, жестокие раны, мужчин убивали и рассекали на части, а женщины терпели поругание. И все это совершил я,— сказал Игорь,— и вот вижу возмездие от господа–бога моего…
Так воздал мне господь за беззаконие мое в гневе своем на меня… Но, владыка, господи–боже мой! Не отвергни меня до конца» (перевод В. И. Стеллецкого).
Потом, в плену, наступила пора «мук страдающего самолюбия», и, оставив в полоне брата, сына и племянника, бежит он при помощи половца Овлура в Русь.
Нет, не жажда принять мученическую смерть за Русскую землю увела его так далеко от стен родимого города, не патриотический акт видится нам в его поступке, не раскаяние в своей прежней политике, не «преданность новой — общерусской».
«Страшный враг, ужас и проклятие Руси»5 — не половцы даже, а скорее князья, подобные Игорю. Это они «несут розно русскую землю», кричат летописи. Это они приводят половцев или провоцируют их набеги. Ученые, оправдывая Игоря, ещё более усложняют обстановку, сложившуюся вокруг «Слова».
Характерно, что, живописуя образ благодетеля русской земли, Д. С. Лихачев не привлекает для характеристики Игоря яркие исторические краски, содержащиеся в эпизоде самобичевания.
Процитирую себя: «И в конце работы может выясниться, что икона–то висит на стенке неверно, и изображен на ней не бог Игорь, а живой человек с дьявольскими чертами».
Астраханский губернатор Василий Никитич Татищев задумал написать «Историю Российскую с древнейших времен» по летописям. Он собственноручно переписал известные ему источники, в том числе и Ипатьевскую. Но переписывал не как копиист, а как редактор — соавтор. Его поправки к текстам Ипатьевской летописи отражают уровень исторической науки XVIII века, когда русский интеллигент почувствовал обиду за «подлое прошлое» народа. Он оценивает факты истории, «уточняя» и дополняя их по своему усмотрению. В соответствии с новым сознанием.
Татищев так пополняет придуманными сведениями сообщения источников, что, сравнивая позже летописи и татищевский свод, историки увидели разительные расхождения и не нашли ничего другого, как предположить: Татищеву были известны более подробные списки летописей, которые исчезли после «употребления». Таким образом, Татищев признан копиистом, буквально переписавшим неизвестные источники, не изменив в них ни одной буквы.
Почему «татищевские летописи» приняты на веру без должного сомнения? Почему эта грандиозная подделка вошла в список наиболее авторитетных и серьезных источников?
«Совершенно особый интерес представляют летописные данные собрания В. Н. Татищева,— пишет академик Б. А. Рыбаков.— В руках этого неутомимого историка побывало много рукописей, из которых часть в дальнейшем исчезла бесследно, и поэтому его «Историю Российскую» можно считать последним летописным сводом, сделанным с большой тщательностью и добросовестностью»6.
Отсебятина Татищева легко выделяется при сравнении с текстами списков Ипатьевской летописи, например. Метод его переписки очевиден: он расширительно толкует краткие сообщения, «оскорбительные» места уравновешивает, домысливает картины, данные намеком и т.д.
Например, Ипатьевская летопись информирует, что после тотального поражения Игоря спаслось 15 русских воинов и ещё меньше ковуев. («По наших Руси с 15 мужъ утекши, а ковуев мнее»).
Скупое предложение это Татищев переписывает так: «Токмо 215 человек Русских пробився сквозь половцов в последнее нападение пришли в Русь, а
По летописи Святослав Всеволодич, узнав о случившемся, «вельми вздохнувъ утеръ слезъ своихъ и рече: о люба моя братья и сынове и муж земли Руское! Далъ ми бяше бог
Подчеркнутые мною слова появились в результате толкования летописного глагола «притомить». В этом заявлении Святослава возможно заключен замысел его похода весной 1184 года. Он встретил их на границе, ослабил, «опас» русскую землю. Татищев, императорский ставленник в колонии, управляющий боязливыми потомками тех незадачливых половцев, не смог сдержать пера своего и приписал Святославу слова для XII века преждевременные.
…Летопись не знает подлинного числа половцев, напавших после победы над Северскими князьями на Русь. Лаврентьевская летопись: «Половцы же …взяша все городы по Суле и у Переяславля бищася весь день».
Далее кратко описывается неудачная вылазка Владимира Глебовича. Его ранят тремя копьями, дружинники едва спасают князя и «вбегоша въ городъ и затворишася. А они (половцы) возвратишася со многыми полономъ въ веже».
Ипатьевская летопись подробнее. Из нее мы узнаем, что половцами у Переяславля руководил Кончак, что были посланы гонцы к Святославу и Рюрику и к Давыду за помощью. Давид Смоленский отказался идти «искать битву». Но Святослав и Рюрик поспешили на выручку. Услышав об этом половцы отступили от Переяславля и по пути в степь взяли город Римов. Захватили пленных и пошли восвояси. Летописец обобщает эти описания традиционной присказкой: «Бог казнит нас нашествием язычников, чтобы мы опомнились и не шли по пути зла» (перевод).
Татищев разворачивает этот эпизод в целый эпос. Он по–своему объясняет отступление половцев от Переяславля. «На сем бою половцев весьма много побито, и принуждены они отступить от града за день езды, где ожидали к себе ещё войск».
Творчество Татищева особенно явственно проявляется в переписке одного слова, которого он не понял. В эпизоде осады и взятия Римова Ипатьевская летопись приводит любопытную подробность — обрушились две градницы (башни) с людьми («Летеста две городницы съ людми»). После этого на осажденных «найде страх» и город пал.
Татищев понял «городнице» соответственно лексикону своего времени и переписал эту фразу так: «Два городничих собрав людей вышли из града…» Описаны подвиги этих городничих (хорошо ещё не городовых!) и заканчивает: «Половцы возвратились в свои жилища не столько русских пленя, сколько своих потеряли».
Ипатьевская летопись (в переводе): «А другие половцы пошли по другой стороне Днепра к Путивлю. Это был Кзак с большими силами. Разорили они волость, сожгли села путивльские и внешнюю ограду Путивля и возвратились восвояси».
Татищев и это скромное сообщение хроники разворачивает в грандиозное полотно, где «Гзя, князь половецкий Путивля не взял и «потерял много людей а паче знатных» и отступил поэтому. И послал в Посемье 5000 и «едва 100 их назад возвратилось, ибо 2000 побиты, а с 500 знатных и подлых пленено, сын же и зять князя Гзй побиты. Гзя о том уведав с великой злобой и горестью возвратился. Тако половцам (Кончаку и Кзаку) обоюдо равная «удача» была и один перед другим не мог нахвалиться разве большим потерянием своим».
С баснословными цифрами татищевскими и в других местах неблагополучно. Здесь 2000 половцев убито, 500 пленено, 100 возвратились, а где же остальные 1400? Пропали без вести.
Летописи ничего не говорят о сумме выкупа. Татищев предлагает свой «прейскурант»: за одного только князя Игоря половцы якобы запросили ни много ни мало 2000 гривен, т.е. около 4 центнеров чистого серебра. А за всех четырех князей 5000 гривен, т.е. тонну серебра. Это половина годового дохода всей Руси, или годовой доход шести крупнейших княжеств. Не думаю, что это гигантские цифры, если бы
