Верхушки деревьев сплелись в сотни темных куполов, а вся земля, хоть и в густой тени дерев, заросла травой жирной, ласково-холодной. Перегной был мягок и топок, и долго пробуравливал его белый стебель трав, пока, выйдя на волю, делался зеленым.
Глубже в лес - не было и помина о дорожках, везде была зеленая стена кустарника и чернели столбы столетних стволов. В одном месте лежала сосна с выгнившей древесиной, много лет назад павшая,- только кора пролагала дорогу средь кустов и молодых деревьев, и верхушка терялась в темной дали. Павшая сосна доходила в толщине до человеческого роста, и ее пришлось обходить, как внезапно выросшую стену.
- Где вы, Вася?
- Тут рядом. Я забрался в такую чащу, что не знаю, как и выбраться.
- Хорошо здесь, Вася. Какой лес, какой лес! Вы меня видите?
- Платье мелькает, а лица не вижу.
- Я хотела бы здесь жить, Вася.
- Соскучитесь. В мир потянет.
- В мире, Вася, несладко сейчас.
- Обойдется. Лучше будет.
- Вы верите?
- Да как же не верить. Вон у нас какие богатства. Один от лес чего стоит. А на севере... ой, напоролся на сучок...
- Что вы говорите на севере?
- Я говорю, на севере, где я жил в детстве, там леса еще много лучше, хвойные, и тянутся на тысячи верст. Как вспомнишь о них,- люди, и всякая политика, и квартирные вопросы, и декреты, и что там еще,- все смешным делается.
- Вы любите жизнь, Вася? Вы не боитесь жить?
Среди зарослей показалась Васина косоворотка.
- Ну, Танюша, я окончательно застрял; главное - корзинка мешает идти. А насчет жизни - как же не любить ее? Люблю! Больше жизни я только вас люблю, Танюша.
- Опять вы начинаете.
- Я правду говорю. Я даже вот как скажу вам. Подождите, Танюша, не шевелитесь. Я потом вам помогу выбраться. Вы меня раз послушайте. Вот этим лесом клянусь вам, Танюша, ни о чем вас не прошу, а жизнь за вас отдам. Вы подождите минутку, дайте мне сказать. Этим лесом клянусь: если вам понадобится когда- нибудь моя помощь, ну, в чем бы ни случилось,- вы, Танюша, помните, что я ваш верный навсегда друг и пойду для вас на все, и на самую смерть пойду, и даже, Танюша, с удовольствием. Вот. Это я совершенно серьезно, и больше я говорить не буду.
Ветки перестали трещать, и птиц не было слышно.
- Вася.
- Что?
- Вася... где вы там?
- Да застрял.
- Подойдите.
- Не могу, тут ветки перепутаны. И что-то колется.
- Ну, протяните руку.
Опять затрещали ветки, и сквозь них показалась большая Васина рука.
- Ой, Вася, у вас кожа содрана на руке.
- Не беда.
- Бедный... Ну, держите мою руку.
Танюша налегла на кустарник и дотянулась рукой до Васиных пальцев.
- Поймали?
- Поймал.
- Только не тяните, а то упаду. Вася, милый Вася, я все знаю и все ценю. Только себя я еще не знаю. Мне здесь с вами хорошо, а дома, в городе, у меня на душе тревожно. Есть много такого, чего я не могу понять, ну - в себе самой. Вы, Вася, не осуждайте меня.
- Да разве ж я могу...
- Мне так трудно, Вася, так трудно.
- Ну, ну, я-то ведь понимаю.
- Вася, милый, вы мой единственный, настоящий друг, вот. Ну, теперь пустите руку. Надо как-нибудь выбраться из этой чащи.
Ветки раздвинулись шире, и Васина голова со спутанными волосами дотянулась губами до кончика пальца Танюши.
- Выберемся, Танюша, выберемся. Я сказал - помогу. Тут скоро должна быть лесная тропа. Я, Танюша, вас выведу, не бойтесь.
БЕСЕДА ВТОРАЯ
Разогрев воды на печурке, Астафьев смывал с лица последние остатки муки и краски. В зеркале отразилась щель двери, а в щели - опухшее лицо его соседа, рабочего Завалишина.
- Нечего подсматривать, Завалишин, входите.
- Туалетом занимаетесь?
- Смываю с рожи муку.
- Выпачкались?
- Вероятно. Как вы живете?
Завалишин вошел, погрел руки у печурки, потом сказал отчетливо и самоуверенно:
- Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.
- Все на фабрике?
- Никакой фабрики. Теперь совсем по другой части. По вашему, товарищ Астафьев, совету и прямому указанию.
- Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?
- Приказывали бороться, и даже по части подлости. Иначе, дескать, пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.
Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.
- Ну и что же, выходит?
- Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже пришел к вам, товарищ Астафьев, угостить вас, как бы отблагодарить за угощенье ваше. Если, конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики, две бутылки.
- Подлостью, говорите, добыли?
- Так точно. Самой настоящей человеческой подлостью. Уж не погнушайтесь.
- Любопытно.
- Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся? И закуски сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.
Астафьев опять с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже совсем хорошо одет, нет прежней робости и забитости, однако как будто и уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.
Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул из пакета грудинку, икру и какие-то сомнительные полубелые сухарики. Для дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.
Завалишин налил два стакана до половины.
- За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше вам за все благодарен, за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.
- А все-таки что вы делаете, Завалишин? Воруете? В налетчики записались?
- Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.
- Где?
- Вот это уж дело секретное, товарищ Астафьев. Одним словом - служба, настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря нельзя.
