Вы сознаете всю серьезность своего положения?
— Допустим.
— У вас нет алиби. — А у вас нет никаких улик против меня. Их нет потому, что не может быть.
Еще раз повторяю: никакого отношения к этим убийствам в лесопарках я не имею. И вообще мне непонятно, на каком основании вы меня задержали и допрашиваете.
— Хотите знать основания, на которых я вас задержал? Пожалуйста. Вот — Уголовный кодекс Российской Федерации, а вот — Указ Президента Российской Федерации о борьбе с преступностью. Я имею право задержать вас на срок до трех суток.
— Только потому, что вы следователь?
— Вам этого мало? Да, только потому, что я следователь и имею вполне определенные основания подозревать вас в совершении тяжких преступлений.
Наталья долгим, испытующим взглядом посмотрела в глаза Старостину.
— Вы это серьезно? — с трудом сдерживаясь, чтобы не наговорить грубостей, усмехнулась она.
— Уж куда серьезнее, — нахмурился Старостин.
— Завидую вашей уверенности. Похоже, вы даже не сомневаетесь в вашей правоте. Из ваших слов получается, что каждого, у кого нет надежного алиби на ночь с 27-го на 28 июля, вы можете арестовать и посадить в тюрьму.
— В общем, да, — согласился следователь.
— У вас мест в тюрьмах не хватит.
— А вы за нас, гражданка Мазурова, не беспокойтесь. Вы о себе лучше подумайте.
Как ни странно, чем дольше длился этот разговор, тем спокойнее начинала чувствовать себя Наталья. Неуверенность исчезала, растворялась в душной атмосфере муровского кабинета. Оставалось лишь холодное недоумение и презрение к этому невзрачному человечку, упивающемуся своей властью.
— О чем, по-вашему, я должна думать? — На лице Натальи появилось некое подобие улыбки. — Я ничего не должна доказывать. Если мне не изменяет память, в нашей стране пока еще действует принцип презумпции невиновности. Это не я должна доказывать свою невиновность, а вы — мою причастность к преступлению. — И докажу, — угрюмо сказал Старостин. «Но не сейчас, — думал он. — Проведи-ка, девочка, ночь в КПЗ, а завтра утром я на тебя погляжу. К тому времени у меня будут результаты обыска в твоей квартире».
Достав из папки чистый бланк, Старостин занялся оформлением протокола о задержании, после чего, не говоря ни слова, вызвал охрану.
Охранница — крупная женщина в узковатой юбке цвета хаки и кителе, подпоясанном портупеей, на которой болталась резиновая дубинка, — по мрачному темному коридору подвела Наталью к тяжелой металлической двери. Лязгнув замком, со скрипом отворила ее и бесстрастно скомандовала:
— Проходи.
Едва Наталья ступила за порог, как дверь с грохотом захлопнулась, вызвав отвратительное чувство безысходности. В нерешительности она замерла, силясь разглядеть обитательниц камеры — длинного узкого помещения с выкрашенными темно-зеленой краской стенами.
Напротив, под самым потолком, располагалось небольшое, наглухо заложенное стеклоблоками окно, сквозь которое с трудом могли бы пробиться даже яркие солнечные лучи. Прищурившись, Наталья разглядела два ряда двухэтажных металлических нар, спинки которых были увешаны сохнущим после стирки нижним бельем, спортивными костюмами, холщовыми мешками и пластиковыми пакетами с переданными с воли съестными припасами.
В нос ударила смесь запахов пота — от множества немытых тел — и нечистот — от расположенной слева от входа «параши» — отхожего места без какой-либо перегородки, оборудованного рядом с небольшой раковиной. Над ней из стены торчал единственный медный кран, с носика которого то и дело срывались крупные капли воды, со звоном ударяясь о металлическую мойку.
Привыкнув к полумраку, Наталья разглядела что-то около двух десятков пар глаз, воззрившихся на нее с назойливым вниманием. К прекрасному полу обитательниц камеры можно было отнести с большой натяжкой. Здесь подобрались женщины разных возрастов и наций: от двадцатилетней скуластой азиатки с раскосыми глазами и черными как смоль волосами до седовласой старухи трудно определимого возраста, с одутловатым лицом от непомерного количества выпитого за всю жизнь алкоголя.
Напряженная сцена разглядывания новой обитательницы длилась несколько минут, а затем женщины, словно по команде, враз потеряли к вошедшей всякий интерес. Кто-то закрыл глаза и перевернулся на другой бок, кто-то продолжил прерванный разговор.
Никто не подошел к Наталье, не поздоровался, не предложил места, не поинтересовался, кто она и откуда. Так встретили бы пассажирку трамвая, которая вошла в салон, чтобы покинуть его спустя несколько остановок. Это была не зона, где обитатели камер вынуждены жить вместе на протяжении долгих лет, а всего лишь следственный изолятор, где состав обитателей меняется почти каждый день.
Когда на Наталью перестали обращать внимание, она почувствовала облегчение. Постояв немного у входа, она огляделась и, понимая, что в камере нет места не то что прилечь, но и присесть, отошла подальше от смердящей «параши» и опустилась на корточки у крайних нар. Опершись спиной о прохладную стену, она закрыла глаза и попыталась успокоиться. Мысли роились, хаотично сменяя друг друга.
«Проклятие, вот я и оказалась под замком… — пронеслось в голове. — Всегда старалась не думать об этом, а все-таки избежать не удалось. Как это мерзко, тяжело и унизительно! Неужели к этому можно привыкнуть?!»
Картины из давно забытой, казалось, юности возникли перед ее глазами.
Она вспомнила отвратительное лицо тетки, которая, недвусмысленно сопя и дыша перегаром, говорила ей хриплым голосом в тот злополучный вечер, перевернувший всю ее жизнь: «Итак, девочка, школу закончила, а значит, стала взрослой. Теперь ты не будешь жить у меня нахлебницей. Ты мне за все заплатишь, за все те годы, которые я кормила, обувала и одевала тебя. До сих пор я тебя не трогала, фифа, но теперь ты будешь делать то, что я захочу. А хочу я знаешь что… Мне нужна твоя любовь, крошка. Теперь мы будем спать в одной постели. И каждую ночь заниматься любовью. Я научу тебя этому. Не кривись, дура! Ты не понимаешь, от чего отказываешься. Женская любовь — это не мерзкий секс с грязными, вонючими, потными мужиками… Мы, женщины, — существа, созданные для любви, а не для секса,мы созданы друг для друга…» Она протянула руки, заключила Наташу в объятия и впилась долгим поцелуем в ее губы.
Семнадцатилетней девушке показалось, что она сейчас же умрет от стыда и отвращения. Стараясь превозмочь гадливость, она изо всех сил дернулась и вырвалась из липких объятий опекунши. «Ах ты, сучка! — завизжала та, рассвирепев. — Я тебе покажу, гадина, как должно себя вести!»
Она хотела схватить Наташу за волосы, но девушка увернулась и с яростью толкнула на Лялю журнальный столик, стоявший рядом. На пол посыпались пустые бутылки, со звоном бились рюмки, стаканы, тарелки с засохшими остатками пищи — до глубокой ночи у Ля-ли Кошелевой веселились ее подопечные.
Ринувшаяся на племянницу тетка споткнулась о неожиданно возникшее препятствие, упала на одно колено и взвыла от боли: 'Дрянь! Убить меня хочешь?
Вижу, с какой ненавистью ты на меня смотришь… Знаю, ты давно об этом мечтаешь. Вот она, благодарность за все добро, которое я для тебя делала! Ну ты у меня попляшешь!..'
Девочка бросилась в коридор, но Ляля догнала ее и схватила за ворот застиранной почти добела джинсовой куртки. «Отцепись от меня!» — с ужасом и отвращением закричала Наташа и изо всех сил оттолкнула жаждущую любви родственницу. Тетка пошатнулась, потеряла равновесие, и Наташа ударила ее в грудь.
Ляля не устояла на ногах и, взмахнув руками, влетела через раскрытую дверь в ванную комнату. Падая, она ударилась затылком о чугунный край ванны. В наступившей вдруг тишине, казалось, еще звучал гул удара. Тетка осталась лежать на кафельном полу без движения.
Наташа замерла и со страхом и недоверием одновременно смотрела на застывшее тело. Увидела, как из-под запрокинутой головы стало расползаться по кафельной плитке кровавое пятно. Девочку сковал ужас.
