бы уже не опасаться никаких чертей. Кто ж не знает того, что с этими петухами нечистая сила торопится домой, поскольку с третьими она немеет и приходится ей где коршею суковатой раскорячиваться, где трухлявым пнем схватиться за землю, где затаиться старой колодою; а потерпи-ка попробуй до новой ночи так простоять. Насчет чертей, долгая гостевая суета Корнею была подходяща. А чтобы лечь ему да спокойно выспаться - на этот счет было худо: время его для спанья уходило. И вот, за какие-то три-четыре веселых в доме дня, старшой Мармуха до того устосался, что как присел очередным утром в котухе своем за пошив, так с работой на коленях и уснул. Спит Корней и видит: сидит бы он не в закуте, а в избе, на лавке при пороге. Зеркало богатое напротив висит, а в нем бы черный дым заклубился. Скоро дыму тому места в отраженной избе не хватило, и начал он выходить сюда, на эту половину. А Корней бы никак от лавки оторваться не может. Задыхаться уже стал, и тогда приметил, что посреди дыму, в настоящей избе, маячит все та же тень в монашеском клобуке. Вот бы наплыла тень да ка-ак опять дохнет ему в лицо. Так бедный и захлебнулся он тугой струею. Пробудился ажио. О, господи! Протряс головой и видит - точно! Сидит он не в котухе. Сидит в избе, на припорожной лавке. Изба утренним солнцем полна. Гости поразвалились кто где, спят, хоть в пушки бей. Напротив зеркало овальное висит, но его Корней взглядом избегает. Сам думает о себе: вот, мол, до чего измаялся человек, не помнит, где уснул. Поднялся, встал на затекшие ноги, да и увидел все же отражение свое. Ба-а! Стоит он посреди избы черт чертом. Вся морда густой сажею вымазана. Никакого родимого пятна даже не видать. Ну уж, это уж... простите. Это уж точно Тихонова братия поработала - чтоб вы все спали, да не скоро встали! Поплевал Корней на палец, щеку потер - сплошная чернота. Густа-я, хоть ножом скреби. Заторопился, понятно, до рукомойника. Умываться стал - вода голимым дегтем полилась. Сам плещет Корней водою, а сам все на парней поглядывает: может, кто пошевельнется, выдаст себя? Отмылся Корней, утерся, опять до зеркала подошел. Что такое?! Он и так, он и сяк... Никакого сомнения нету: потускнело его родимое пятно, да еще как! Потускнело и натянулось. Рыхлина сделалась упругой и щетина повыпадала. Даже чуток бородка русая закурчавилась. Не доверил Корней такой радости чужому зеркалу, до своего в клетуху кинулся, но и в стареньком, надежном стекле не увидел себя привычного. У него даже голова закружилась, тошнотная слабость напала. Да такая, что пришлось на топчан свалиться. Свалился Корней на топчан и мертвецки уснул. Так заснул, что не слыхал, когда дом поднялся. Разбудил его Тихон - заявился в клетуху жратвы требовать. Но взамен голодного ора, только глаза вылупил да и навякал непродуманное: - Во! Чем это ты морду свою навел? Я еще третьего дня заметил - навроде посветлела, да не придал внимания. У какой бабки лечишься? Говори. Я тоже хочу толщину свести. Чем было Корнею объяснить перед Глохтуном такую в себе перемену? Не зеркалом же чудесным. Он и сказал первое, что на ум подвернулось: имеется-де лекарка такая; только не знаю, мол, возьмется ли она жир твой сгонять. Спросить бы ее надо. - Так ты спроси поживее. - Не ведено мне до нее ходить. Сама придет, когда надо. - А как она тебя лечит? - Да как...- вынужден был Корней сочинять дальше.- Берет старая, на сажу наговаривает и велит мазаться. Маленько посижу да и смываю. - То-то я и гляжу - полный таз под рукомойником чернотою намыт. Сажа-то, поди-ка, осталась. Дай попробовать. - Она всякий раз новую доставляет, - пришлось выкручиваться Корнею. - И чо? Шибко красивым намеревается она тебя сделать? - Как получится. - А как ты ее нашел? - Сама нашлась, - не придумал Корней.- А когда снова придет, того доложить не пожелала. - Может, осталось все-таки маленько. Дай. Терпенья нет - хочу красивым стать. - И я хочу,- вдруг впялился в клетуху Мокшей-балалаешник, который, знать, подслушивал за дверью разговор братьев. И не один подслушивал, поскольку по-над его плечом выставилась борода Прохора-Богомаза. И он сделал заявку, что и я, мол, не откажусь. Нестор же Фарисей поднырнул под балалаешникову мышку и задребезжал: - А росту, знаете ли, ваша бабуся не добавляет? Корней растерялся: первый раз в жизни довелось ему соврать, и вот во что это выливается. Сразу оказался в полной осаде. Куда деваться? А куда тут денешься? Хочешь, не хочешь - либо дальше ври, либо сознавайся. Сознаться, кто поверит. Стал дальше выдумывать: - Ежели старая соизволит еще придти, я передам ей наш разговор. - Зачем передавать? Ты лучше сведи нас с нею. Что оставалось Корнею делать. - Ладно,- сказал, но тут же оговорился: - Ежели, конешно, она того захочет. Еще день-другой повыпендривалась перед Корнеем гостевая братия, а там стала до него интерес терять. Нестору Фарисею, например, так и не удалось обнаружить в старшом Мармухе ни зверя, ни ползверя, ни блудливого кота. Что же до Мокшея-балалаешника, так этот Семизвон, после фазаньего наряда и глухаря, вспомнил и кочета. Добрался до какой-то солнечной цапли (где он ее поймал?), и на ней у переборщика, видно, заворот мозгов случился: взамен штанов стал юбку просить. Но главной причиной Мокшеева отступления послужило то, что припевки его ни с какой стороны Корнея не прошибали. На десятой, на двадцатой ли частушке сочинитель не выдержал, взъерошился: - Ты чего меня не хвалишь,- зарычал он.- Я люблю, чтобы меня по сердцу гладили. Ласка внимательная мне для запалу потребна - понимать надо! Ведь я же воображенец! - Похвалить бы можно,- схитрил Корней, чтобы того горше не разобидеть Мокшу истинной оценкой его способностей. - Похвалить, не гору свалить. Только моей голове, в картинках твоего воображения, мало чего понятно. Но тот все-таки разобиделся. Да еще как. Даже обругал хитреца. - Дуболом ты,- говорит,- с хутора. Лапоть веревошный. Чего тут понимать? Тут и понимать-то нечего. И ушел. Дверью хлобыстнул и ушел. И больше не захотелось ему, как он пояснил остальным, перед свиньею бисер рассыпать. Корнею желалось, чтобы и Дикий Богомаз о нем заявил то же самое, но увы. Этот помазок лишь обрадовался тому, что у Корнея случилось для него больше свободного времени. Он все чаще стал путать избяную дверь с котуховой, все чаще складываться у косяка втрое, нюхать свое зелье и пытать Корнея: - Ну? Как? Что в человеке главное? Разум или душа? Господь, он пущай мертвых сортирует. А мы, живые, сами себе хозяева. Нам и разбираться, кто чего стоит. А для этого потребно мерило... И вот что придумал Корней против этой пустомельни. Стал он, как только узрит, что Богомаз на дворе показался, из котуха выбегать, кидаться тому навстречу да молитвенно просить: - Голубчик, Прохор Иваныч! Сготовишь мерило, оцени меня первым. Может, я в жизненном ряду и не числюсь вовсе... Поначалу Богомаз высокородно кивал Корнею - соглашался. Но скоро стал тяготиться его назойливостью, морщиться, брови сводить. Потом не удержался, определил Мармухе место безо всякого мерила: - Чего в тебе оценивать?! И безо всякой оценки видать, что ты дурак! Определил и быстрехонько убрался в хату, потому как, взамен ожидаемой обиды, Корней привязался его благодарить. Бот хорошо-то! Вот когда выпало, наконец, Корнею маленько передохнуть. Одну ночь он полностью проспал. Утром проснулся бодрым, весело к работе приступил. Но за нею опять раздумался. Да и странно было бы не думать. Лицо-то его обелело настолько, ровно бы кто всякую ночь тайно снимал родимое пятно, отмачивал от крови, а поутру опять накладывал да расправлял, расправлял... Корней мог бы поклясться, что сквозь сон чуялись ему ласковые руки. Однако наяву никто его больше не пугал. Пугал его Тихон. Видя в Корнее столь счастливую перемену да еще подзюзюкиваемый шалопней, стал он неотступно донимать брата: - Мажешься,- кивал он на его лицо.- А брехал, что сажи больше нету. Лучше отдай! Не то мы тебе морду-то прежней сделаем. А еще мучил Корнея интерес к тому, кто же все- таки его тайный благодетель? И чем возьмется им в уплату за столь великую услугу? И тут подумалось ему: 'Пойти, что ли, зеркалу поклониться, пока мучители мои спят? Может, чего и прояснится?' Отложил работу, поднялся, на цыпочках в избу направился. Дверь отворил, а его ажио в сени отдало прогорклой духотой. Еще бы. Четверо здоровенных мужиков, разморенных жарой, распластанных вольным сном, лежат, многодневный хмель из себя высапывают. Подошел Корней до зеркала, взялся путем разглядывать. Завидная все-таки работа! Добротная! Тыльная покрышка словно впаяна в раму. Края высоки - не меньше дюйма! Для чего такая заслонка? Что под нею упрятано? Попробовал Корней ножом подковырнуть - не лезет. Сходил за шилом. Стал со всех сторон подтыкаться под заслонку. И шило не идет. В одном месте,- вроде, пошло. Но тут Мармуху ка-ак шарахнет горячей силою. Ажио затрясло всего. Отпал Корней от зеркала, на лавку хлопнулся. В глазах цветастые круги поплыли. И видится ему сквозь эти разводы, как вытянулась из зеркала по самое плечо женская рука и поставила перед ним золотую коробочку в табакерку величиной. Да-а. Было такое. Отметить чудо чудное Корней отметил, успел. Но что было потом - этого не мог бы он объяснить... даже самому себе. Вроде бы что-то подняло его с лавки и осторожно перенесло в клетуху. А четверо хмельных свистунов так и остались в избе доглядывать пьяные сны. Неведомая сила не позабыла в хате и золотой коробочки. Когда Корней в закуте маленько опомнился, та лежала на столе. Дивная птица стратим, та самая, которую когда-то люди считали прародительницей всех птиц, которая по этой, знать, причине имела женскую грудь да лицо, да ноги, да самоцветную корону на месте гребня, сидела малой птахою на покрышке. Она таращилась на Корнея рубиновым огнем третьего во лбу ее глаза. Корней мог положить голову на отсечение, что поначалу, то есть в избе, красавицы этой на покрышке не было. Внутри же коробки оказалась сажа. Все это шибко смутило Корнея. Во-первых, он знал, что все
Вы читаете Тараканья заимка
