пополам со снегом.
Лобик посидел, посмотрел на безобразную зимнюю непогоду и, вздохнув, начал осторожно отступать в глубь своей пещеры.
3
Весну он почуял не носом, не ушами, а всем телом.
Вероятно, когда запас жира, накопленный в медвежьем теле, подходит к концу, в коре мозга возникает какое-то беспокойство. Тут уж не до сна.
Лобик завозился. Сначала еще смутно, а потом вполне реально он ощутил неудобство во всем теле, холодную сырость, проникшую сквозь грязную, свалявшуюся за зиму шерсть.
Он заметил, что в берлоге отовсюду капает и эти капли неприятно холодят кожу. В полутьме разглядел ледяные натеки на потолке и на полу. Мокрый камень издавал раздражающий могильный запах. И вообще в этом каменном склепе ему сделалось очень неуютно:
Лобик выполз к свету, но за горой камня, еще припорошенного снегом, ничего не увидел. Он лежал у входа и щурился, оберегая глаза от яркого света, отраженного снегом, да вздыхал. Лапы покалывало, словно он перележал их. Сильно болели старые пулевые раны, еще сильнее болел отяжелевший живот.
Медведь преодолел наконец оцепенение, встал на лапы и высунул нос за кучу камня.
Ну и погодка!
Солнце не выглядывало из-за облаков, туман скрывал даже близкие пихты, а воздух казался тяжелым и мокрым. Лобик попытался было уйти назад, но, вспомнив, что в берлоге грустно, нехотя перебрался через камни и побрел вдоль склона без цели и планов, куда глаза глядят.
В нем по нужде проснулся вегетарианец.
Увидев молодые липы, потянулся, сорвал голые, прошлогодние веточки и брезгливо пожевал их, качая головой. Горькая слюна наполнила рот, но Лобик все-таки проглотил это первое после зимнего поста блюдо. Нашел ягоды калины, сухие и перемороженные, - поел этих ягод. Напал на чернику, сморщенную и жалкую, взялся собирать чернику. На шиповнике он, можно сказать, разговелся, ободрав множество кустов. Желудок у него заурчал, живот заболел еще сильнее и вроде бы опустился вниз. Он даже приподнялся, удивленно посмотрел на мешающий живот и потрогал его лапами, дивясь туго натянутой коже и непроходящей боли.
Снег лежал не всюду, и это открытие обрадовало Лобика. Попадались и выгревы, а на них короткая и сильная зелень, которую Лобик разрывал и поедал прямо с корневищами, слегка отряхивая их от липкой глины.
Дня два он бродил с нарастающим ощущением тяжести, вялости и слабости. Иной раз ложился, рычал от боли, но продолжал заталкивать в желудок все, что хотя бы мало-мальски можно было назвать пищей.
Как-то под вечер он понял, что сейчас умрет. Закружился на месте, заревел уныло и жалко, упал, снова поднялся, и тут вдруг страшная боль пронзила его, и кишечник стал освобождаться. Лобик не стоял, а бегал по кругу, хотя в глазах у него плясали разноцветные круги.
Через двадцать минут он почувствовал великое облегчение и впервые лег на холодную мокрую землю в блаженном состоянии радостного освобождения от странной болезни. Все кончилось. Он здоров. Теперь подальше от этого опозоренного места - и да здравствует жизнь, весна, здоровье!
Энергии прибавилось. Когда на горы упала позднемартовская ночь с ядреным морозцем и синими тенями в долинах, Лобик никак не мог уснуть и все прислушивался к звонкому воздуху, который успел очиститься от тумана.
Вдалеке ударило глухо и сильно. Лобик поднял нос кверху и долго вынюхивал воздух, словно этот далекий гром мог предвещать ему что-нибудь особенное.
Едва дождавшись утра, медведь пошел в сторону ночного грома.
У подножия хребта он наткнулся на свежее месиво из грязноватого снега, перекореженных стволов, расщепленных веток и каменного боя. Над лавиной до самой вершины хребта хорошо просматривалась черная, гладко соструганная широкая полоса.
Медведь обошел вокруг мертвой насыпи, затем забрался на спрессованную гору снега и тщательно обнюхал каждый метр. В одном месте нос наткнулся на что-то, стоящее внимания Лобик зарылся в снег, принялся выворачивать и отбрасывать камни, куски дерева, ледышки. Рыл и фыркал, как собака, учуявшая под землей мышь.
Достать погибшего тура - вероятного виновника лавины - ему стоило больших трудов. Лобик перепахал и раскидал тонны снега с каменной начинкой, пока не коснулся рубчатого рога, загнутого колесом.
Не вытаскивая добычу из ямы, медведь впервые в этом году поел очень основательно и тут же, в раскопе, уснул, чрезмерно отяжелев от пищи. А проснувшись, снова принялся за еду, заслоняя останки тура от наглых вороньих нападок всем своим грузным телом.
Когда он шумно перевалился через край снежной ямы и встал во весь рост на снеговом завале, до слуха его донесся слабый металлический звук, словно ружейный затвор лязгнул. Чуждый звук. Ухо его прижалось, шерсть на загривке встала дыбом. Сейчас обожжет, загорится в боку, прогрохочет - и все... Он еще не видел никого, но ощущение близкой опасности заставило его на одно мгновение окаменеть.
Минута, другая...
Снова щелкнуло, он вгляделся в камни и заметил там шевеление и блеск стекла. Нос не помогал ему, ветер относил запахи в сторону, хотя до опасного места было не больше семидесяти метров.
Ничто так не волнует и не страшит, как неизвестное. Бежать? Или смело идти на бой? Лобик топтался, фукал, загривок его угрожающе шевелился. Бежать быстро после такого сытного обеда он не мог. Наверное, по этой же причине не находил он в себе всегдашней боевитости.
Пока зверь переступал с ноги на ногу, из-за камня высунулась волчья морда, правда, странная волчья морда, бело-черная и незлобная. Раздался тихий, приглушенный визг, вслед за которым два поблескивающих 'глаза' высунулись рядом с волком и минуту-другую разглядывали его.
- Нет, не он, - тихо произнесли за камнями. - Ты ошибся, Архыз.
В бинокле во весь окуляр на Александра Молчанова глядела одноухая, желтоглазая перепачканная морда, ничем не напоминающая Лобика.
А овчар все еще повизгивал, переступал с ноги на ногу, пристально смотрел на медведя. Архыз лучше хозяина знал, кто перед ним.
Молчанов подумал и спустил своего полуволка. Будь что будет!
Едва Архыз выпрыгнул из-за камня, как Лобик пружинисто бросился наутек. Откуда и прыть появилась! Он-то знал, как это начинается. Сейчас собака закружит его, остановит, будет кидаться справа, слева - и тогда заговорит ружье. Было, было. Известно. Поэтому, уже не оглядываясь, во всю силу мчался он прочь от опасного места. На крутом спуске перевернулся через голову, ухнул от неожиданности и только тогда остановился, когда скрылись из глаз опасные камни, за которыми сидел человек.
Овчар громадными прыжками догонял Лобика, вот он уже рядом, но поведение его странное. Он не вцепился в волосатые лапы медведя, а перегнал его и сделал возле ошеломленного, остановившегося зверя большой круг, все время миролюбиво подпрыгивая и виляя хвостом. И не лаял, а только скалился. Пушистый хвост Архыза завивался вверх. Ну, приятель - да и только!
Лобик потянул воздух. Наконец-то запах собаки хлестнул его по носу. И что-то далекое и доброе всколыхнулось в голове зверя. Этот запах совсем не прибавил ему ярости. Не настроил на схватку. Напротив, принес медведю успокоение, какую-то душевную улыбку, что ли. Лобик, до сих пор стоявший на задних лапах в готовности номер один, опустился на передние, шерсть у него улеглась, и он с пристальным вниманием начал следить за проделками Архыза, который не приближался, а прыгал вдалеке, то взвиваясь, то прилегая на передние лапы. Игра - не более. Медведь смотрел, но, на всякий случай, изучал воздух, прилетавший издалека, - не идет ли следом за ними человек с ружьем. Белый склон горы оставался пустым. Молчанов находился в километре отсюда и не спускал с них глаз, вооруженных биноклем. Неужели он ошибся и не признал в одноухом своего Лобика?
Все так же выказывая дружелюбие, Архыз лег, бесстрашно покатался через спину, задирая лапы, но Лобик стоял как истукан и только смотрел и смотрел. Через годы до него смутно доносились воспоминания детства, но так слабо, так робко, что не смогли одолеть всех более свежих и памятных опасностей от встреч с собаками и с людьми. Да, что-то доброе и приятное было. Но гораздо ясней и отчетливей вспоминались схватки, боль от горячего свинца, тот ненавистный запах махорки, который навсегда запомнился медведю,
