Скоро увидели: зубры пользуются нашей поддержкой, не боятся следов и запаха егерей. Олени и косули приходили к стожкам. Этим нежным животным снег особенно досаждал.
Мы натоптали множество троп. Их заносило, мы снова ходили, уже верст за шесть, а когда хорошо подморозило, топали по своим же следам и без снегоходов. Вечерами у огня стали думать о дороге к Белой, на Хамышки. Надо же дать весточку о себе. Главное, успеть пройти дорогу за день, чтобы ночь не настигла под открытым небом. На лошадей надежда слабая. Если и дойдут до Белой, все равно река на тот берег не пропустит, а по висячему мостику их не провести.
Начали ходить в сторону Белой так: до полдня туда, до вечера - обратно. Верст пять пробили, утоптали, изготовились тропить дальше. А ночью свалился с высот ветер, пошла лютая поземка и нашу тропу сровняло, чуткая собака и та не сыщет.
В таких трудах и заботах прошел месяц или около того.
Сидим как-то поздно вечером, чаюем, слушаем, как воет в трубе, и думаем: опять заметет. Вдруг Задоров вскакивает.
- Голоса...
Слух у него отличный.
Схватил шапку, бушлат - и в дверь. Кожевников фонарь засветил, я винтовку снял. Вышли, а Борис саженях в семидесяти уже разговор ведет. Видим двоих. Мешки на горбах. Я подумал, что Шапошников, но ошибся. Прибыли Алексей Власович и Саша Никотин.
- Не с Умпыря ли? - спросил Телеусова.
- Что ты, Михайлыч! Балканы стоят стеной, а уж снегу там! Мы чутьем, что ли, угадали буран. Никотины как раз подошли, у нас отдыхали. Быстро собрались, дождик захватил уже по другую сторону перевала, за версту или две от караулки на Уруштене. Ну, мы ж на конях, пустили в рысь, кто кого обгонит - снег нас или мы его. В полную метель на виду Псебая оказались, сразу к вашим. Там, конечно, ох-ах, где хозяин? Я прикинул время, догадался, что ты успел на Кишу, успокоил. А сам в Псебае застрял, ждал, пока пробивали дорогу до Даховской переправы. Подождал, полуэскадрон казаков из Псебая ушел, вслед за ими подался. От Даховской я ползком могу до дому доползти. А уж с Сашей вдвоях как-нибудь... Брательник его пособил, так в Хамышки пробились, Христофора уважили: он хочет до Умпыря добраться, зверю помочь.
- Расшевелил его, Власович? У него хандра затяжная...
- Если по правде, так он меня и подтолкнул, а не я его. Заявился в Псебай сумной, как Иван Грозный, и прямо с порога так: 'Долго у печки сидеть намерен? Зубров помнишь? О товарищах своих не забыл?..' И все вот так-то. А еще до этого твоя Данута урок дала. В самую, значит, метель захожу, а она во дворе Куницу готовит, сама в брюках, валенках, старые возле нее вьются, молят, а она никого не слушает. В сенцах, замечаю, два вьюка готовые. В общем, в дорогу. Глянула исподлобья и говорит через плечо: 'В одиночку пробьюсь...' Мы с твоими родителями до ночи отговаривали ее. Расстроила всех: ну кто ж в такую страсть по горам ходит! Уговорили. А потом Христофор явился, да я и сам... Как видишь, благополучно. Вы тут никого из своих не съели по причине голодухи? - И засмеялся, довольный.
Алексей Власович привез муки, соли, даже сахару добыл. Задоров и Кожевников здесь останутся, разживутся мясом на месте, медвежьи берлоги знают. А я могу ехать проведать своих. Что дальше - видно будет.
Благополучно добрались мы с Телеусовым до Хамышков. Я взял у него коня и с Сашей Никотиным отправился к станице Даховской. Как сейчас помню, было это 3 декабря.
Станица выглядела неспокойно. По горбатым улицам скакали казаки, кучно толпились у дома урядника, громко спорили. Возле каждого крыльца перешептывались женщины. Что-то произошло.
Саша повел меня к знакомым. Они все знали.
- Эт-та опять Деникин! - с нескрываемой злостью крикнул хозяин. - Ишь что творит! На казацкую раду меч поднял! Вот рада и кликнула нас, чтобы поддержали. Завтрева едем в Майкоп, а оттелева в Екатеринодар. Пущай попробует тронуть! Всеми станицами навалимся. Мало его красные били, теперича и нашей шашки отведает.
Постепенно события получили ясность. Еще одна война.
У Деникина уже случались неприятности с радой. Он не хотел считаться с тягой верхушки казачества к самостоятельности, повел себя как диктатор. Издавал приказы, подчинял себе казачьи части. Пока дела в Добровольческой армии шли хорошо, руководители войскового правительства на Кубани если и роптали, то тихонько, про себя. Но вот план захвата Москвы провалился, деникинцы покатились назад, с востока усилилось давление армии Советов, она сумела подойти к Белой Глине - всего двести верст от Екатеринодара. Черноморская красная армия осаждала Адлер и Сочи, отрезав последний путь отхода белым на юг. Неожиданно для рады Деникин включил Кубань в армейский район Кавказской армии Врангеля. Чаша терпения войскового правительства, уже мнившего себя самостоятельным, переполнилась. Оскорбленная Кубанская рада на заседании в начале декабря объявила Деникина вне закона, приказа его не выполнила и начала стягивать свои части в Екатеринодар. Рассвирепевший генерал арестовал члена рады Макаренко, осудил военно-полевым судом другого члена рады, Калабухова, и приказал повесить его. Вот тут и началось!
Конечно, деникинская авантюра и без того была обречена на разгром. Конец всех диктаторов, которые затевают войну против собственного народа, неизбежен. Но открытая междоусобная вражда двух белых сил, несомненно, ускорила крах Деникина.
Не стал бы и вспоминать об этой странице истории, не будь она тесно связана с судьбой нашего заповедника. Ведь только мирная жизнь способна обеспечить сохранность природы. А мир мог прийти с победой Красной Армии. Этого мы ждали. События ускорили бег истории.
Надо сказать, что зима в горах и в новом, двадцатом году осталась такой же свирепой, как в октябре - ноябре. Валил снег, штормовые ветры перегоняли с места на место сугробы. Псебай, засыпанный белым валом, как бы врос в землю. Дома казались низенькими, улицы безлюдными. Как потом выяснилось, школа, где учила хлопцев Данута, работала с перебоями. Заносы то и дело прерывали сообщение с Лабинской.
Мое появление сразу внесло покой и умиротворение. Улыбка Дануты озарила дом. Мишанька так и висел на мне, даже в конюшню не отпускал одного. Отец страдал от того, что не знал всех событий. Меня он расспрашивал с великим пристрастием.
Прошло несколько спокойных дней.
Злой и взъерошенный вдруг заявился Шапошников. Не пробился он с хлопцами на Умпырь, проторчали на Уруштене и под Балканами больше недели, поистратили силы и продукты, но прохода не нашли. Перевал остался неодолимым.
- Конец умпырским зубрам, - мрачно заявил он. - Теперь от голода перемрут. Не болезнь, так бескормица.
- Не такой уж беспомощный этот зверь, - возразил я. - Разве в долгой их жизни подобных зим не случалось? Переносили...
- Когда их считали на тысячи и десятки тысяч, - продолжал Шапошников, тогда даже большой отсев оставался незамеченным, он только улучшал зверя. Естественный отбор. Выживали сильнейшие. Но когда их всего-навсего десятки... Тут надо беречь каждого, Андрей. Не успокаивай себя.
С доводами ученого не поспоришь. Наша помощь умпырскому стаду была бы сейчас бесценной. Но стихия буйствовала, и горы оставались недоступными.
В середине февраля мы с Христофором Георгиевичем пробились в Лабинскую, чтобы купить хотя бы муки. С продуктами становилось хуже и хуже. Знаменитого лабинского базара, собственно, уже не было. Все занимались войной, а не хлебом. Станица была полна вооруженными казаками - и своими, и привалившими с севера. Очень много офицеров высокого ранга. Прямо на улице стояли заснеженные, грязные трехдюймовки - свидетельства панического отступления.
На заборах, на стенах домов белели листовки, расклеенные ночью отчаянными агитаторами. Это было обращение Северо-Кавказского комитета РКП(б) к офицерам: прекратить службу у Деникина. Листовки срывала команда юнцов, но читали их многие. Шли разговоры о возможном прорыве красных, об отступлении в горы, о партизанской армии - теперь уже офицерской, белой? Страшные разговоры! Если так случится, то война захватит зубровый район целиком.
После сильного боя у Белой Глины Красная Армия прорвала фронт. Она наступала на Тихорецкую и
